Одиннадцать - Пьер Мишон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Повисла тишина. Огонь давно потух, только резкий свет фонаря падал на золото, рассыпанное в том самом месте, где недавно лежали древние кости. Лица тонули в тени. Внезапно за стенкой, в церкви Сен-Никола, захрапела и поднялась на дыбы невидимая лошадь — подкованные копыта молотами грохнули о пол конюшни в пустом нефе, из ноздрей вырвался мощный победный звук, похожий на хохот. Все четверо тоже расхохотались. Корантен, еще не отсмеявшись, встал, аккуратно сложил золотые монеты в кошель, затянул шнурок, взял в руку. И сказал: да.
II
Зачем был сделан этот заказ — гадают вот уж двести лет. Заказ, разумеется, политический, что ж, опустимся на минуту до политики. Расшевелим еще разок старый театр теней.
Это время — конец зимы, весна и начало лета, от нивозского снега до горячей длани термидора[17] — пик Истории, справедливо именуемый Террором, состоит из туго затянутых узлов, рывков, кульбитов и буйств, неистовых, как стрелка сейсмографа в момент, когда начинается извержение вулкана, или, если вам больше по душе не геология, а зоология, — как кролик в норе, когда в нее врывается хорек; только тут все — и кролики, и хорьки друг для друга. Братья, сообщники в отцеубийстве, убийстве Капета, сироты, лишившиеся сна после смерти отца, убивали теперь друг друга со страшной, нарастающей от ускорения силой, убивали механически, машинально; вот почему символом той поры в наших представлениях, как и в реальности, по праву стала огромная машина, воздвигнутая на площади Революции, — гильотина. Когда исчезли роялисты, за ними — фельяны, за ними — жирондисты, внутри победившей Горы не осталось никакого разномыслия, и, как прямо сказал Мишле, — вы прочитали это в коридоре на стендах, — эти братья, убийцы, по-прежнему ища между собой различия, как это свойственно всем людям, не находили больше никакого различительного признака, кроме смерти. Этих людей, месье, можно понять, во многом они достойны восхищения: целых четыре года подряд они спали по три часа в сутки, работали, не помня себя, на благо человечества, трепетали в руках Бога живого[18]. Обо всем этом — о смерти как единственном различии, о страшной руке Бога живого, о хорьках в норе — вы прочли в коридоре, прочли в пробелах между строк, потому что в строках черным по белому написано иное, что, говоря по сути, было всего три крупных, абсолютно разных партии: ортодоксов во главе с Робеспьером, умеренных во главе с Дантоном, радикалов во главе с Эбером; написано также, что Робеспьер думал одно, Дантон — другое, Эбер — третье; однако вас не проведешь, месье, вы можете читать и между строк, и между строк вы прочитали, что на самом деле Робеспьер, «хороший» Дантон и «плохой» Эбер, по сути, если не считать мельчайших нюансов, желали одного и того же: устроить сколько-нибудь справедливую Республику и получить в ней власть, но поселившаяся в них смерть (усталость и смерть, рука Бога живого и смерть) взывала к лезвию различения.
Итак, три партии, или, если угодно, троица, расколовшаяся на три ипостаси: Робеспьер, воплощавший Права человека; Дантон, уставший так, что больше не оспаривал у Робеспьера эту роль и делал вид, что тормозит скольжение, однако всей своей грузной массой неуклонно катился под нож гильотины; Эбер и масса его сторонников — не знаю, как их там: популистов, радикалов, большевиков, которых, справедливо или нет, честят подонками, — надеялись свалить Робеспьера. Эта троица всего лишь эпинальская картинка[19]; на деле существовало еще множество партий, вполне реальных, но не столь заметных, они примазывались к этой троице, примыкали к одной из ее ипостасей против двух других, чтобы удержаться у власти или спасти свою шкуру, что по тем временам было одно и то же. Среди этих разномастных кланов были клубы — якобинцы, принадлежавшие Робеспьеру, кордельеры, принадлежавшие сегодня Эберу, а завтра Дантону; газеты, которым Эбер был в значительной мере обязан своим влиянием, как прежде, пока был жив, — Марат. Целые классы общества тоже были своего рода партиями: последние аристократы, действовавшие тайно или явно, крупные и мелкие буржуа, пролетарии, они же лимузенцы, — все эти толпы переходили из одной партию в другую, как подует ветер; а сверх того метались туда-сюда, сбивая всех с толку, другие лимузенские оравы, сборище монстров, свирепые своры, чудища обоего пола, масло в огонь, соль на раны, бессмертные своры смердов, стаи воющих псов-убийц, — и этот лай заглушал все и вся.
И были, наконец, великие институты Второго года, не менее значимые, чем партии, но в отличие от них весьма определенные, существующие в неизменном количестве в неизменных местах, — жестами и словесами они сотрясали воздух под царственными сводами. Овеянные славой своды, под которыми все названные выше писатели выступали, меняя поприще и амплуа, менять же котурны, выходя на сцену политическую, не имели нужды, — это Ратуша, Тюильри и павильон Флоры в той части Лувра, что обращена к Тюильри.
В Ратуше на Гревской площади горланила Парижская коммуна, детище городских секций, лимузенцев с длинными пиками, иначе говоря Народа, прежде к нему прислушивались многие, прежде, но не теперь; теперь ему, уставшему и голодному, подрезали крылья бюрократы из разных комитетов; в Зале Машин в Тюильри кипели дебаты и принимались декреты Конвента, носителя номинальной власти, полномочного собрания народных избранников, полномочного, но запуганного, чьи полномочия теперь сводились к повиновению Комитету, хотя он сам и создал этот Комитет и, в принципе, мог распустить его когда угодно, но каждый месяц утверждал все тот же состав, не дожидаясь, чтобы Робеспьер и бровью шевельнул, а избавленья ждал лишь от руки Провидения, ждал какого-то чуда, какого-то deux ex machina в пятом акте, еще не зная, что зовется он Термидором. В двух низких, соединенных лестницей королевы залах павильона Флоры, тогда именовавшегося павильоном Равенства, в конце луврской Большой галереи, где мы стоим и где висят «Одиннадцать», размещалась еще одна партия
