Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции - Валентин Парнах

Долго после этого он не мог даже подписываться: ему вывихнули руку. Наконец его вывели в аутодафе, и в присутствии короля Жоана V, одетый в сан-бенито, он дал обещание никогда не выдавать тайн священного трибунала, после чего его объявили «примиренным с церковью» и освободили.

Через два года его мать перевели в тайные застенки, подвергли пытке на кобыле, потом объявили покаявшейся и выпустили на свободу.

II

Антонио Жозэ да Сильва быстро приобрел известность как автор пьес, прозванных публикой «операми еврея». Вернее, это были оперетты: в свои комедии в прозе автор ввел монологи в стихах, шансонетки, любовные сонеты, романсы, серенады, дуэты и речитативы. В этих комедийных сценах шутовские действующие лица говорили на уличном жаргоне, пели и плясали. Едкие диалоги чередовались с музыкальными интермедиями и шутовскими менуэтами. Сильва создал своего рода музыкальное зрелище.

Возможно, что в бразильских песенках (modinhas), которые он слышал в детстве, звучало очарование португальских saudades, песен сожаления, тоски и разлуки, в свое время повлиявших на яванскую музыку (остров Ява принадлежал португальцам).

В некоторых комедиях Сильва дает театральные вариации на темы из греческой мифологии. В область театра он перевел и жизнь Дон-Кихота. В других пьесах он высмеивает врачей, лжеученых, педантов, ломак, снобов. Он выводит на сцену любовные похождения короля Жоана. По догадкам некоторых ученых, кое-где он язвительно намекает на инквизиторов[135]. Как предполагают некоторые исследователи, в переведенном нами речитативе Амфитриона автор вспоминает свое пребывание в тюрьме и негодует против инквизиции. Нам бы хотелось, чтобы это было так, но скептический испанский филолог Менендес-и-Пелайо отвергает подобное предположение.

III

Публика рукоплескала «операм еврея», слава Антонио возрастала. Женатый на своей кузине Леоноре-Марии Карвальо, когда-то сидевшей в тюрьме вальядолидской инквизиции, он жил благополучно, когда внезапно, вместе с матерью и беременной женой, был опять арестован. По доносу их служанки, все трое были обвинены, конечно, в иудействе. Разлученный с семьей, в своем застенке Антонио ничего не знал о судьбе родных.

Между тем его новая пьеса «Гибель Фаэтона» с успехом шла в театре.

К своей жизни, разделенной между опереттой и тюрьмой, Антонио мог бы применить слова Бальзака[136]: «Левой ногой отбивал я ход музыки, а правой, казалось мне, стоял в гробу».

Вероятней всего, он не больше был привязан к еврейским обрядам, чем к христианским. Был ли он подозрителен инквизиции как сатирический писатель? Считался ли он богатым как адвокат и драматург? Или, как предполагают некоторые исследователи, ему и его жене мстил один португалец, отвергнутый Леонорой-Марией?

Сосед Антонио в тюрьме, мнимый товарищ по несчастью, был сыщиком, тайно служившим при священном трибунале: он неотступно следил за поэтом.

В тюрьме его жена разрешилась от бремени. Нам неизвестна судьба ребенка. Вероятно, отец ни разу не видел его.

В сущности, у инквизиции не было никаких улик против Антонио. Тем не менее после двухлетнего тюремного заключения его объявили еретиком, отступником, отрицающим, упорствующим, отлученным от церкви, а его жену — еретичкой, отступницей, отрицающей, упорствующей, нераскаявшейся и вновь впавшей в ересь.

Приговор держался в тайне в продолжение семи месяцев. Следовало выполнение целого ряда формальностей.

Затем инквизиторы выдали осужденного светской власти, с обычной просьбой поступить с ним милосердно и не подвергать его смертной казни.

Этой развязке Анастазио да Кунья[137], португальский ученый и поэт, посвятил следующие стихи:

Антонио Жозэ, веселый гений,Ты первый в Португалии прошелПо лузитанской сцене мерным шагом.Но лиссабонцы больше поддавалисьТвоим забавным шуткам на театре,Чем жалости к тебе на месте казней.Что за позорный, что за страшный праздникГотовит инквизиция тебе!

Наконец 19 октября 1739 года Антонио вывели на площадь, в аутодафе. Тридцатичетырехлетний драматург, прозванный «португальским Плавтом», был приговорен к смертной казни. Последняя милость: он был сначала удушен, потом сожжен.

В тот же вечер одна из его оперетт весело разыгрывалась в театре Байрро-Альто. Ей рукоплескали те же зрители, которые с неменьшим удовольствием присутствовали при казни автора.

IV

В XIX веке жизнь и смерть Антонио Жозэ да Сильва послужили португальскому писателю Камиллу Кастелло Бранко материалом для двухтомного романа «Еврей», а бразильскому поэту Гонсальво де Магальяншу[138] — для драмы «Поэт и инквизиция», исполнявшейся в Рио-де-Жанейро в 1838 году. Главным действующим лицом является Антонио. Его существование определено следующим стихом Магальянша: «Одной ногою в инквизиции, другою в жизни».

Какова же была судьба матери и жены Антонио?

Инквизиторы не преминули заставить их присутствовать при казни сына и мужа. Обе они были приговорены к «тюремному заключению по усмотрению» (cancere a arbitio), т. е. на неопределенный срок, зависевший от прихоти судей. Мать сошла с ума и умерла через несколько месяцев после казни сына. Жена, по-видимому, тоже погибла в тюрьме.

Комедии Сильвы — «Жизнь великого Дон-Кихота и толстого Санчо Панса»[139], «Критский лабиринт», «Амфитрион», «Войны Розмарина и Майорана», «Гибель Фаэтона» и другие — были собраны и напечатаны под заглавием «Португальский комический театр».

Под угрозой инквизиционной цензуры, они появились анонимно. Имя автора было скрыто в акростихе, обращенном к читателю.

После казни Сильвы один португальский епископ досадовал, что эти произведения не сожжены вместе с их автором.

Свои комедии Антонио Жозэ да Сильва насмешливо посвятил благороднейшей госпоже Серебрине Деньжищевой (Pecunia Argentina), перед которой лебезили благочестивые и правоверные современники «еретического» поэта.

ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ[140]

О Тарамелла, я живой мертвец,Ради тебя я мертвый и живой,Но не подумай, что живу, живой,Нет, хоть я жив, но я живой мертвец.

Твоей враждой я погребен, мертвец,Улыбкою я воскрешен, живой.Ты благосклонна, — я дышу, живой,Ты неприступна, — стыну, как мертвец.

В этой борьбе, то мертвый, то живой,Улыбкой к жизни вызван я, мертвец,Враждою на смерть ранен я, живой.

Итак, я мертв и жив, живой мертвец.Из пепла Фениксом встаю, живой,Сгораю мотыльком в огне, мертвец.

Лабиринт любви (Из комедии «Критский лабиринт»[141])

Сей лабиринт без выхода и входаВ моей груди воздвигнут, как громада,Любовью, созидательницей ада,Где стоны множатся в отгулах свода.

На стенах памяти моя свободаНачертана, как черная преграда.В смешеньи мук потеряна отрада,И счастья больше не вернет природа.

Строенье сей мыслительной машиныУкрасили злой параллелью тени,Глубины сна и ужаса вершины.

Колонны — строй бессонниц и мучений,Бык[142] — ревность, нить — предчувствие кончины,И статуя — символ разуверений.

Речитатив и ария Амфитриона Речитатив

Лукавая, нещадная звезда,За что ты насылаешь черным светомБеду на неповинного ни в чем?Какое преступленье я содеял,Чтобы терзаться в этих кандалах,Среди угроз проклятого застенка,Во мраке скорбном, в доме гробовом,Где смерть живет и пребывает ужас?О, если, беспощадная звезда,Вина — быть невиновным, — я виновен,Но, если нет вины в моей вине,За что же у меня ты отнимаешьМою свободу, славу и любовь?

Ария

Какие пытки варваровТак раздирают мне сердце?Страна меня отвергает,Любовь меня ненавидит,И, кажется, само небоНа обреченного бедамГлядит бесстрастным палачом.О боги, если вы — боги,Скажите мне, как же, за что жеКараете вы, тираны,Не виноватого ни в чем?

Амфитрион или Юпитер и Алкмена[143] Акт I, сцена 3 НИ ЧЕЛОВЕК, НИ ТЕНЬ

При появлении Сарамаго выходит Меркурий под видом Сарамаго

Меркурий. Это — слуга Амфитриона! Надо помешать ему войти в дом. Эй, кто там?

Сарамаго. Кто? А вам какое дело? Я вхожу в мою дверь.

Меркурий. Дверь эта моя, и в нее никто не может войти, пока не скажет, кто он такой. Итак, либо пусть скажет, кто он такой, либо пусть убирается к черту. А не уберется, выброшу его в помойку.