На берегу Днепра - Порфирий Гаврутто

— Так вот! Перелетели мы Днепр, а вскоре и команду дали на прыжки. Ну, ребята встали, волнуются все, переживают, конечно. Все жмутся к двери. В это время по нашему самолету зенитки лупили. Неприятное ощущение. Думаешь, загорится машина и не выскочишь. Ну, и я к двери жмусь. Только чувствую вдруг, кто-то под ногами мне мешает, споткнулся, чуть не упал. Смотрю, а это Балоба на полу сидит. Кислый такой, размякший, голову опустил. «Ты что?» — кричу ему. «Плохо мне, — отвечает, — голова кружится». Ну, думаю, спасовал парень и только хотел шагнуть от него, а он уцепился за мою ногу и не пускает. «Ты что?» А он одно: «Плохо мне. Помоги подняться, до двери доведи». — «Куда, — говорю, — тебе такому. Лети обратно». — «Нет, — кричит, — доведи до двери!» Так вот подвел я его к двери, и он, как мертвый, вывалился за борт. Я за ним. Раскрылся и мой и его парашют. Почти рядом летим. И что ты думаешь? Я приземлился, а мой Балоба…

— Разбился? — взволнованно вскрикнул Кухтин.

— Нет, хуже! Он совсем не долетел до земли. Зацепился своим парашютом за крест сельской церкви и повис на нем.

— Ну надо же! Совсем не повезло парню! — с сожалением протянул Кухтин.

— А церковь-то высокая? — спросил Сидоров.

— Высокая, с колокольней.

— Ну и как он?

— Заметили его немцы. Ракетами начали освещать, но не стреляют. Сбежались к церкви, что-то кричат по-своему. А я ведь тоже в таком положении, как и Балоба, только не видят они меня, в погреб я спрятался, а парашют в стог соломы сунул. Ну, сижу в погребе, да нет-нет и выгляну из него. Фашистов полно. А наш Балоба висит на стропах да папиросу за папиросой смалит. Волновался, видно. Здорово волновался. Ну и вот до рассвета они его не трогали. А потом, когда небо маленько прояснилось, лестницу притащили, забрались на крышу, снять его хотели. Н-да! А любопытных возле церкви страсть сколько собралось! Прямо как на какой-нибудь большой митинг. Все здесь. И офицеры, и солдаты, и крестьян много. Ну ладно! Забрались они на крышу и другую лестницу начали подставлять! А он вдруг как начал швырять в толпу гранаты да потом из автомата как полоснет. Боже мой, что же тут было! Все как бросятся врассыпную, сбивают друг друга с ног. Шум, крик, стоны, паника. Но вот и фашисты начали стрелять. — Найденов тяжело вздохнул. — Изрешетили пулями Балобу. Всего изрешетили. Редкостный, можно сказать, случай.

— Геройская смерть! — заметил Назаренко. — Таким товарищем гордиться надо.

— И всё, ребята, произошло в какую-то минуту, а может быть, и меньше, но сколько фашистов перебил Балоба за эту минуту, дай бог каждому из нас. Позднее мне крестьяне говорили: одних убитых только двадцать восемь человек, а ведь и раненые были. Вот, ребята, как Балоба умер.

Найденов умолк. Молчали и солдаты. Каждый из них мысленно представил себе церковь, висящего на кресте парашютиста, толпу гитлеровцев и летящие сверху гранаты.

— А издевались как над ним! — тихо добавил Найденов. — Целый день стреляли по нему. Подойдет какой-нибудь к церкви, вскинет автомат и очередью — трах-х! В мертвого стреляли!

— А ты откуда это знаешь? — спросил Кухтин.

— Сам видел. Целый день сидел ведь в погребе.

— Ну и как же ты?

— А так! К вечеру, слышу, кто-то в погреб лезет. Я подумал — фашисты. Прижался в угол, автомат на изготовке держу. Смотрю, женщина. Лет сорока. Залезла в погреб, а меня не видит. Рядом стоит и эдак спокойно набирает из бочки огурцы Думаю, надо спросить, как отсюда лучше выбраться. И так это легонечко тронул ее рукой за плечо. А она как завизжит, да из погреба. Я схватил ее, рот зажал и торопливо шепчу: «Тише, дура! Я тебе ничего плохого не сделаю. Я советский воин, здесь от немцев спрятался. В лес мне нужно, скажи, как пройти». А она вылупила на меня глаза и лежит на бочке ни жива ни мертва. Потом кое-как пришла в себя, успокоилась. Ночью прислала ко мне своего сына. Он принес мне крестьянскую одежду, а потом провел в отряд Колодченко. Вот с тех пор и воюю вместе с партизанами.

— И хорошо воюете? — спросил Назаренко.

— Да нет! Больше все по мелочи. Крупных операций пока еще не было. Правда, тут как-то немецкий эшелон под откос пустили, а потом еще и два гарнизона их уничтожили!

— Неплохо! — засмеялся Сидоров.

— Ну и что ж ты? Теперь опять в батальон к Михайлову пойдешь? — протягивая пачку немецких сигарет, спросил его Кухтин.

— К нему, — ответил бородач, рассматривая взятую им сигарету. — Это что ж, трофейная?

— Трофейная.

— Значит, уже воевали?

— У-у! Милый мой! — протянул Кухтин. — Хватился! В таких переплетах были, что и не знаю даже, как и живыми остались. И мы фашистов били, и они нас. Последний бой был таким, что даже страшно вспомнить.

— Есть потери?

— А как же! И раненые тоже. Вот смотри, — он указал кивком головы на Сидорова, — как моему другу по черепу стукнули. Чуть пополам не разбили. И ничего, воюет.

— А у тебя что? — спросил Найденов, дотронувшись до забинтованной руки Кухтина.

— Заживет!

— Это верно, — согласился Найденов.

Поплевывая семечками, стороной прошел белоголовый партизан. Он то и дело щурился и, как показалось Сидорову, кого-то искал.

— Смотри, наверное, тебя ищет? — сказал он Найденову.

Найденов обернулся, поманил рукой товарища. Тот подошел, поздоровался, затем сказал:

— В село не поедем. Подводу я под раненых отдал. А сами за проводников будем. Поведем бригаду к нам.

— Подъем! — скомандовал подошедший лейтенант Куско.

Солдаты зашевелились, загремели оружием.

В Таганчанском лесу, как и говорил белоголовый партизан, было спокойно. Здесь впервые за все это время десантники по-настоящему отдохнули. Захарчук пять дней никого никуда не посылал. Солдаты отоспались, помылись в наскоро сооруженной бане-шалаше, подшили чистые подворотнички, завели знакомство с партизанами.

В отряде Колодченко было немало девушек-украинок. Жизнерадостные и веселые, они заботливо встретили усталых солдат Захарчука. В лесу теперь все чаще и чаще стали раздаваться оживленные голоса, и по вечерам можно было слышать, как девушки вместе с солдатами пели русские и украинские песни. Голоса у девушек были сильные, звонкие, петь с ними было одно удовольствие, и Кухтин, беззаветно любивший песни, чувствовал себя на седьмом небе. Особенно нравился ему голос краснощекой статной Насти. С ней он не прочь был познакомиться поближе, но Настя обычно держалась в стороне от парней и была, как казалось Кухтину, недоступной и строгой. Пела она очень редко. И все-таки они познакомились. В первый же вечер Кухтин рассказал ей, что он москвич, по профессии сварщик-верхолаз, живет вдвоем с матерью; готовился когда-то стать цирковым артистом, но упал с трапеции, сломал себе руку и с тех пор работает по сварочному делу. А от нее он узнал, что она местная жительница, бывшая колхозница, и что у нее тоже была своя мечта: она готовилась стать комбайнером, но наступила война, и она стала поваром партизанского отряда.

— Ну, а серьезной такой почему все время ходишь? — спросил ее Кухтин.

— На это есть причины, — коротко ответила Настя.

— Секрет, что ли?

— Нет. Просто вспоминать об этом тяжко… Я пойду! Завтра мне рано вставать.

— Ну прощай! — только и ответил Кухтин.

Кухтину уже начинало казаться, что Настя кого-то ждет.

Это было в начале войны. Надо уже было убирать хлеб, но не хватало рабочих рук. Большинство ушло на фронт. В поле работали одни женщины. Вместе с ними и Настя, ее старуха мать и замужняя сестра Ольга. Работали много — от зари до зари. Люди торопились. Фронт с каждым днем все приближался. В селе по утрам уже отчетливо была слышна канонада. Все делали вид, что не замечают этого, никто не хотел верить, что к ним в село может прийти враг. «Нет, его сюда не пустят! — успокаивала себя и Настя, с беспокойством посматривая в безоблачное небо, в котором все чаще и чаще стали появляться вражеские самолеты. — Его обязательно должны задержать».

Как-то в полдень к работавшим в поле колхозникам приехал почтальон. Он привез долгожданные весточки с фронта. Писем было много. Их получили почти все колхозники. Получила письмо и сестра Насти — Ольга. Почерк на конверте был ей незнаком. Она торопливо распечатала письмо, молча пробежала его глазами и упала в беспамятстве на стерню.

— Да что с тобой, доченька? — заголосила мать.

Настя тоже побледнела, подняла с земли оброненное сестрой письмо, прочитала его и узнала, что муж Ольги пал смертью храбрых. Спазмы сжали ей горло, она готова была уже разрыдаться, но в это время из-за леса, шумя моторами, вынырнули три огромных самолета. Они летели совсем низко над землей и стреляли из пулеметов. Настя закрыла глаза, упала на колючую стерню и лежала на ней до тех пор, пока не стих шум ревущих моторов.

Рядом кто-то застонал. Потом истерично зарыдала тетя Даша — жена председателя колхоза. Настя вскочила и увидела, как, упав на колени перед окровавленным телом своей старшей дочери, жена председателя колхоза рвала на себе волосы.