Репетитор - Георгий Исидорович Полонский

Бедный лейтенант Шмидт! Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор…

Б а т и щ е в (удивлен). Что, неправильно?

М е л ь н и к о в (медленно шагая по классу, приближаясь к Наташе). То и дело слышу: «Жорес не понимал…», «Герцен не сумел…», «Пестель наивно считал…», «Лев Толстой недопонял…» Словно в истории орудовала компания двоечников… Кто может возразить, добавить?

Б а т и щ е в. В учебнике о нем строчек пятнадцать, не больше…

М е л ь н и к о в. В твоем возрасте люди читают и другие книжки.

Б а т и щ е в (расцвел). Другие? Пожалуйста. «Золотой теленок»! Там Бендер, Балаганов и Паниковский работали под сыновей лейтенанта Шмидта — рассказать?

Класс засмеялся, Мельников — нет.

М е л ь н и к о в. В другой раз. Кто же все-таки добавит?

Генка поднял было руку, но, взглянув на Риту, тут же опустил.

Пятнадцать строчек… А ведь это немало. От большинства людей, как ни трагично, остается только тире между двумя датами… Что ж это был за человек — лейтенант Шмидт Петр Петрович? Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура! Он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал… Все это не мешало ему быть профессиональным моряком, храбрым офицером. И еще Шмидт — зажигательный оратор, его слушали открыв рты… А все-таки главный его талант — это способность ощущать чужое страдание более остро, чем собственное. Редкий, конечно, дар… даже странный, на современный взгляд. Но это именно те дрожжи, на которых поднимались в нашем отечестве лучшие люди. Праведники, как их народ называл… (Пауза.) Однажды Петр Петрович провел сорок минут в поезде с женщиной, ехавшей в Дарницу. И влюбился. Без памяти, навек! То ли в нее, то ли в образ, который родила его пылкая фантазия… Но так замечательно влюбиться я могу пожелать каждому! Сорок минут… а потом были только письма. Сотни писем. Читайте их, они опубликованы… и тогда вы не сможете с высокомерием и прохладцей рассуждать об ошибках этого человека!

Б а т и щ е в. Но ведь ошибки-то были? Факт?

М е л ь н и к о в. Ты сядь пока, сядь…

Батищев идет на место, пытаясь удержать достоинство.

Петр Петрович Шмидт был противник кровопролития. Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в основание ее положен хоть один замученный ребенок… Хотя по типу личности он не на Ивана, а на Алешу Карамазова больше похож… Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи — единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония! Разумная договоренность всех заинтересованных во благе России… Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!

Класс напряженно молчит.

Послушай, Костя…

Батищев встал.

Вот началось восстание. И не к Шмидту — к тебе приходят матросы, которым до того ты очень убедительно говорил об их правах, о том, что вечное терпение — коровья добродетель, о том, что люди обязаны мечтать и приближать к мечте свою жизнь… словом, прекрасно ты говорил об идеалах свободы и демократии. Матросы приходят и объявляют тебе: мы начали, ты будил нас не зря, ступай, командуй нами. А ты знаешь, что бунт обречен. Ваш единственный крейсер — без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов — не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и почти наверняка погибнуть…

Б а т и щ е в. Без всяких шансов на успех? А какой смысл?

О г а р ы ш е в а. Говорят же тебе: если б не твои речи, ничего бы не было… Значит, ты уже отвечаешь за матросиков!

Г е н к а. Дайте ему счетную машинку — пусть подсчитает шансы…

М е л ь н и к о в. Спокойнее… Был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб?..

Д е м и д о в а. Да это всем, кроме Батищева, ясно! Сыромятников, тебе ведь ясно?

М е л ь н и к о в. Шмидт сам объяснил это в последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, эти два вооруженных истукана, ощутили себя людьми и отставили винтовки в сторону… (Достал книгу из портфеля.) Книга называется «Подсудимые обвиняют», тут есть эта его речь… (Листает.) А сложный Пастернак передал логику Шмидта совсем просто:

Все отшумело. Вставши поодаль,

Чувствую всею силой чутья:

Жребий завиден. Я жил и отдал

Душу свою за друга своя…

А вы говорите — пятнадцать строчек…

Входит  д и р е к т о р.

Д и р е к т о р. Разрешите, Илья Семенович?

Считая, что получил положительный ответ, он пропустил впереди себя  С в е т л а н у  М и х а й л о в н у  и вошел сам.

Извините за вторжение… А почему вы, собственно, не встали?

Ребята задумались, и рефлекс школьной вежливости не сработал вовремя. Теперь они поднялись.

Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их. Да, сжег. Сочинения на тему: «Мое представление о счастье». Похоже, что орудием ему служил вот этот предмет, который у вас историческим считается, чаадаевским! Символ ему был нужен такой, что ли? На месте своего преступления — я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле! — он оставил вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу. (Листок директор передал Мельникову.) Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот субъект Светлане Михайловне… да еще в день, когда мы отмечаем двадцатилетие ее непрерывной работы в этой школе. Не буду я также говорить об идейной подкладке этого безобразия. Меня интересует сейчас одно: кто это сделал?

Пауза.

Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков… или, скажем, отпечатки пальцев снимать с этого подсвечника, потом брать у вас…

Г е н к а (встал). Не придется!

Д и р е к т о р. Ты, Шестопал?

Г е н к а. Я.

Д и р е к т о р. Пойдем со мной.

Г е н к а. С вещами?

Д и р е к т о р. Да, забирай все. (Мельникову, по поводу листка.) Ознакомился?

Тот протянул ему листок.

А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь?

Н а т а л ь я  С е р г е е в н а. Мне разрешил Илья Семенович…

Д и р е к т о р. Ах, так! Ну-ну…

Первым вышел из класса Генка. За ним — директор. Последней ушла со скорбной усмешкой, так и не проронив ни слова, Светлана Михайловна.

М е л ь н и к о в. О чем я говорил?

Р и т а. Вы говорили о пятнадцати строчках… что это немало.

М е л ь н и к о в. Да-да. (Взял книгу, вновь попытался найти нужное место, не нашел… И вдруг жестом попросил Наташу заменить его, а сам вышел.)

П о т е х и н а. Он к директору пошел? Да, Наталья Сергеевна?

С ы р о м я т н и к о в. А куда ж еще-то! Братцы, Шестопальчику хана — это точно!

Ч е р е в и ч к и н а. А зачем он сжигал? Не посоветуется ни с кем — и сразу сжигать…

Б а т и щ е в. А для оригинальности. Чтобы все ахнули.

О г а р ы ш е в а. По себе судишь!