Тщеславие - Александр Снегирёв

— Вот не вижу я у нового поколения идеалов красоты… — («Твою мать! Надо было всё-таки духовности добавить! Подсказывала же мне интуиция!» — тут же принялся сокрушаться Димка). Гелеранский продолжил: — Мы поклонялись Цветаевой и Феллини, а здесь сплошной ржач и всё ниже пояса! Есть, однако, замечательная сцена, описывающая первый поцелуй за школой, и вот это… — Гелеранский выковырял грязь из-под ногтя листком со свежим Димкиным рассказом. — Пушкер дал мне почитать свой новый рассказик, и знаете… очень неплохо написано… — Он ещё что-то говорил, но Димка не слышал уже. Мысли закрутились каруселью.

— Не з-знаю, не з-знаю… — взял слово Зотов, но тут же был прерван лаем. Барбосам с первого этажа приспичило помешать обсуждению. Заскучав, они решили полаять и повыть. Зотов продолжил, его слова смешивались с «гав-гав»: — Молодому поколению п-повезло… (гав…) гэбухи п-проклятой нет, значит, так. Хоть Пушкер… (гав-гав…) и не оп-пирается… (гав-гав…) на традиции русской литературы… (гав-гав-гав…) но пошлостей я не заметил, значит, так… (гав-гав-г-а-а-а-в… у-у-у-у…).

Тут Зотов обратился к коллегам по жюри:

— Что же делать, г-господа?

— Пушкеру ещё надо повкалывать! Попотеть! Да. Сейчас вон многие человеки стыдятся быть русскими! Иного им подавай! Напрасно! Грешно забывать свои корни! Пот, кровь, степь… — горячо вступил литературный критик Мамадаков. Манерой речи он походил на расхожего деревенского самородка, которых так любят городские интеллектуалы, пресытившиеся развлечениями мегаполисов. Упор на русскость и православие входил в резкий контраст с довольно-таки азиатской физиономией самого Мамадакова, его высокими военными ботинками, тёмными натовскими штанами и свитером с накладными карманами. Нос Мамадакова был крупных размеров и повёрнут в профиль, даже когда всё остальное лицо находилось анфас. Такие носы набок встречаются у персонажей мультфильмов. Причина столь необычного расположения носа у живого человека оставалась неизвестной. Видимо, Богу просто так захотелось, когда он лепил будущего литературного критика. Узкие глаза располагались близко к переносице и были обрамлены, словно нимбами, желтоватыми синяками. Слушая и рассматривая Мамадакова, трудно было поверить, что в жизни он занят двумя вещами: критикой и поисками собственной жены. Причём второе, кажется, забирало у него больше энергии, чем первое, и откладывало неизгладимый отпечаток на мировоззрение.

— Я не про Пушкера, а про собак, Виталий Маркович! — перебил Зотов.

— Виноват! Эх, сейчас бы картошечки с сальцем! — молодецки отозвался Мамадаков, хлопнул по колену и огладил бородёнку таким движением, будто родился купцом в Замоскворечье, а борода густая и белая. Он, кажется, был из тех, кого в школе дразнят косоглазым. Мальчик ушёл в себя, погрузился в учение, прикупил наряд настоящего мужика и выбрал дело, позволяющее смотреть на мир из забетонированного дзота безупречного вкуса.

— Может, Людмилу Степановну опять к ним отправить? — подкинул мыслишку Гелеранский.

— Собакам не нравятся ваши рассказы, Пуш-кер! — крикнула Димке Окунькова.

— Х-хороший каламбур, значит, так, — подхватил Зотов. — Собакам ваши рассказы н-не нравятся. А м-мне н-нравятся, значит, так. — Зотов сделал паузу, рассчитывая на смех аудитории. Некоторые рассмеялись сразу, большинство же подхватило с опозданием. Не потому, что каламбур не понравился, просто не слышно было ни черта. Зотов продолжил: — Рассказ про туристку, угодившую вместо м-монастыря в дурдом, глубок и метафоричен. А новый р-расказ Пушкера и вообще весьма интересен. Этакая исповедь н-наивного фи-философа…

Димка перестал мучить себя терзаниями, ощутив всем естеством, что вырвался на полкорпуса вперёд по сравнению с другими участниками заплыва. Его немного тревожила только одна мысль: он не помнил, что за сцена первого поцелуя и какая такая туристка угодила в дурку. Димка списал это на очередной сбой памяти и тут же забыл.

На похвалах метров Лиса нарочито зевнула. Марат дважды моргнул. Филологиня вскочила с возгласом: «Да что же это такое!» — и кинулась вниз по лестнице. Барбосы совсем разбушевались. Послышались возмущённые крики филоло-гини, гавканье и кудахтанье дежурной: «Меша-ють им, видите ли! Писатели нашлись! Щас каждая профура писательница, компьютеров себе понакупали и пишуть, и пишуть!» Гавканье, однако, удалось унять, и филологиня вернулась слегка вспотевшая, с горящими щеками и малость съехавшим в сторону животом.

— Беременная девушка спасла десятерых здоровых мужиков! — шутканул Гелеранский.

— Рассказы Пушкера сочно описывают реальность. Пусть там всё ниже пояса, но зато как обаятельно! — Окунькова одарила Димку улыбкой. — Что у вас с глазом? Дуэль из-за женщины? — Окунькова, видимо, составила себе некий романтический образ Димки, и фингал этот образ только поддерживал.

— Литературный спор… из-за женщины, — постарался элегантно отшутиться Димка.

— Знаете друзья, когда в шестьдесят первом я встречалась с Ахматовой… — начала Липницкая голосом, напоминающим дребезжание ложечки в стакане, когда под домом проезжает метро.

— Хррррррр. Хрррррррр-хр-ххрр, — перебил Липницкую Мамадаков. Конкурсанты попрятали ухмылки в кулаки.

— Что вы сказали, Виталий Маркович? — обратилась старенькая поэтесса к критику своей ложечкой в стакане.

— Хрююююааа. Ы-хрррррр, — ответил Виталий Маркович. Красные губы были приоткрыты, голова склонялась на грудь. Вчера его видели в беседке под соснами в компании Зотова и бутылки. Зотов оказался покрепче, а вот Виталий Маркович срубился, всхрапнул.

Липницкая застыла, глядя на Мамадакова. Зотов крякнул. Гелеранский хихикнул. Окунькова презрительно закатила глаза.

— Виталий Маркович!

— …пардон, Маргарита Павловна? — хрюкнул Мамадаков своим носом набок, будто и не спал вовсе.

— Мне казалось, вы хотите дополнить моё резюме по части рассказов Миши Пушкера, — чопорно произнесла Липницкая.

— Нельзя… — прохрипел Мамадаков, прокашливаясь. — Нельзя во всём подражать американцам проклятым! Оккупировали нашу Россиюшку-матушку и макдоналдсов везде понаставили! У нас есть свои прекрасные литературные традиции. Забористая, ядрёная, мясистая проза. Вот, например, Беззубенко, замечательный писатель. Великанище. Главный человек в сегодняшней русской литературе. Настоящий русский мужик, кадыкастый, ногастый, мосластый… — неизвестно какие ещё части тела писателя Беззубенко были бы упомянуты, не вмешайся Липницкая.

— Спасибо, Виталий Маркович. — Липницкая поджала губы. Она, видимо, как и остальные собравшиеся, не знала, кто такой Беззубенко и при чём тут проклятые американцы. Поворошив бумажки перед собой, Липницкая подытожила:

— Рассказ про море показался мне интересным… однако остальные произведения Миши Пушкера… — слово «произведения» Липницкая произнесла так, как произносят название симпатичной, но ненужной вещицы, — остальные произведения слегка поверхностны, что ли… Впрочем, моя оценка положительная.

«А может, и вправду псевдоним помогает, — подумал Димка. — То-то они постоянно повторяют «Миша Пушкер», значит, нравится». Слово передали молодым литераторам.

— Вспомнился фильм «Тупой, ещё тупее»! Гегои этих гассказов такие же! Как будто ногмальных людей нет, одни пгидутки! Мой дедушка таких называл спиноггызами! — авторитетно заявил драматург-революционер, сверкнув кипящими глазами. Папа у него заслуженный, бабушка лауреат, в честь деда названа улица где-то в промзоне возле МКАДа.

— Беспомощные, беспомощные попытки описать жалких, жалких бездельников! Такие истории вредны, вредны и никому, никому не интересны, — высказался Яша-Илья, который отчего-то некоторые слова повторял дважды.

— Порнуха и чернуха. Сплошное человеконенавистничество, — неожиданно осмелела лжебеременная. Она уже не так тщательно подкладывала подушку под одежду, отчего её живот за завтраком вполне мог оказаться одного размера, затем уменьшиться к обеду и невероятно вырасти к ночным посиделкам. Видно, запаниковала, решила, что всё и так пропало, и перестала бояться разоблачения. — Ничего удивительного, по автору самому видно, что он чёрствый, легкомысленный человек. — Лжебеременная филологиня с вызовом глянула на Димку и сфотографировала себя на мобильный. Чтобы получиться хорошо, она повернулась к телефону немного бочком, втянула щёчки и выпятила губки. Так делают наивные особы, впервые фотографирующиеся для светской хроники. Почему-то считается, что выпяченные губки говорят об искушённости. Сделав снимок, лжебеременная принялась внимательно разглядывать его на экране.

— Н-да, — протянул Зотов и передал слово Лисе.

— В каждом слове видна самовлюблённость автора. Он любит только себя, а других людей ненавидит, — высказалась Лиса голосом своей герои-пи, этакой вчерашней набоковской аристократки и нынешней прачки-проститутки. Видели бы присутствующие её паспорт. Димка с томлением подумал про конверты с компроматом, спрятанные в рюкзак. Так думает снайпер, ловя мишень в прицеле. «Подожду маленько. Подпущу поближе». Лиса тем временем разошлась: — Самовлюблённость вообще свойственна молодым авторам-мужчинам. Вот у Ильи Кожина тоже самолюбование через край. Мускулы, героизм, настоящая дружба. Правды жизни не хватает.