Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– Дух Святой! – воскликнул Филипп, словно испугавшись, что Толмид наконец прервет его. – Дух Святой сотворил наш мир, носясь над бездной! И можно называть Его Демиургом, потому что он прежде всего – Творец. Можно, как делают некоторые, называть Его Аполлоном, потому что весь он пронизан светом. Он – тоже Бог, но Бог как бы третьей степени, потому что явился после третьего разделения.

Создал Он Царство Человеческое, потому что всё, что творил Он в течение оставшихся пяти дней, всё это многообразие – воды и сушу, семя и зелень, солнце и звезды, птиц и животных – создал Он для человека и человеком всё увенчал.

Но в Царстве Человеческом, как мы с тобой помним, из первоначал только одна Красота осталась, потому что три других первоначала ее покинули. Поэтому мир наш первоначально красив. И самый мудрый из народов – греки – это поняли, назвав его космосом, то есть красотой, которая создает, организует, упорядочивает и украшает всё вокруг. А следуя нашим рассуждениям, мы обязаны также допустить, что Красота эта, хотя и одинокая теперь, проникнута, однако, тремя великими силами: Мудростью, Добром и ангельским Светом.

Толмид оторвался от кругов на земле и смотрел теперь на Филиппа. Но тот не заметил на себе взгляда.

– И самым прекрасным в этом мире, – всё более возбуждаясь, продолжал Филипп, – был Человек, которого сотворил Бог в саду Эдемском. Он был умным, ибо сумел дать имена всем окружавшим его живым существам. Он был духовным, потому что с Богом говорил так, как мы сейчас с тобой разговариваем. Он был светло-душевным, так как никому не причинял зла. Бесконечно счастливым и беспредельно радостным был он, живя в прекрасном саду, который насадил для него Бог. Думаю, никто из людей с тех пор никогда не был так счастлив и так радостен. Но господствующим свойством первого человека была телесность. Она настолько переполняла его, что произошло четвертое разделение. Человек, единый и прекрасный, словно разделился и распался на две половинки, и первой половинкой стал Адам, а второй – Ева. Совершенный человек отныне перестал существовать, а на свет появились люди: мужчина и женщина. Оба были всё еще прекрасны, но телесность их возросла, потому что тел стало двое. И тут, похоже, впервые появились желания, о которых ты говоришь и которые нельзя вполне удовлетворить, потому что у разных людей желания разные. И тут началось уже не медленное убывание и постепенное отступление от первоначальной Полноты, а стремительное и всё убыстряющееся падение к иллюзорности и страданию. Плоть этих двоих была такой жадной, что сперва проявилась неблагодарность, за ней последовали ложь и обман, потом родилась в них похоть, похоть породила зависть, зависть привела к гневу, гнев толкнул на убийство… И чем глубже падали, тем больше слепли и глохли к Красоте, Свету и Добру, всё меньше понимали самих себя и свои желания, так что в конце концов заговорили на разных языках и забыли тот единственный для всех людей язык, на котором можно разговаривать с Богом… То есть, находясь на самом дне пропасти, решили строить башню, чтобы стать наравне с Богом…

Филипп, смотревший до этого на круги и в землю, поднял глаза на Толмида и увидел, что тот отвернулся и смотрит в сторону кустов и дороги. И в стриженый затылок своего бесстрастного друга Филипп радостно и завершающе воскликнул:

– Ты понял, милый Толмид?! Мы оба с тобой правы! Меж нами нет противоречий! Мы смотрим на мир из бездны. И в бездне, в которой оказалось человечество, да, очень мало красоты и слишком много уродства. Да, люди страдают. Да, страдают они от своих желаний, которые в большинстве своем греховны. Но Истина не в освобождении от желаний! Истина в том, что мы пали на дно грязной, уродливой, темной, греховной и мучительной пропасти и это свое бедственное положение, эту свою нищету и свое ничтожество по-прежнему называем миром, и даже Миром Божьим! Не мир нас обманывает – мы сами лжем и лжем святотатственно! Глядя во Тьму, мы забыли о Свете. От долгих страданий мы разучились радоваться. Потеряв истинных себя, мы не желаем обрести себя вновь: от призраков отвернуться, Светом исполниться, Любовью проникнуться и устремиться вверх – из бездны к Благу и Знанию!

Толмид молчал и смотрел в сторону дороги. В проеме кустов появилась высокая и стройная фигура.

– Нам надо не отказываться от желаний, а возрождать и воспитывать в себе те желания, которые влекут нас к Красоте и Свету! – вдохновенно продолжал Филипп. – И прежде всего постараться вспомнить тот язык, на котором некогда человек разговаривал с самим Богом. Ведь мы забыли его, милый Толмид! Шум и гомон земной суеты заглушили для нас ангельские звуки. Тьма непроглядная съела и стерла радостные буквицы небесных скрижалей. Но что-то должно было в нас остаться! Пусть малые крохи, горчичные зернышки, пусть отзвуки слабые и брезжащий лучик надежды… Пусть всё разделилось, а мы соберем воедино. Мы зернышки эти отыщем, очистим от грязи, согреем на солнце, с любовью взлелеем…

– Ты уже стихами заговорил, – отозвался наконец Толмид.

Стройная фигура между тем, помедлив в проеме, отделилась от кустов и двинулась в сторону сидевших под деревом. Что за человек возник и приближался, пока трудно было определить, но по стати его, по легким и плавным движениям, по царственной походке видно было, что человек этот возвышен и благообразен.

– «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – торжественно произнес Филипп и, усмехнувшись, добавил: – Учитель наш тоже иногда говорит стихами, чтобы легче было понять и прочнее запомнить… Изволь. Подведу итог в прозе. Истину надо алкать и жаждать, а это, поверь мне, очень сильные чувства и страстные желания… А ты предлагаешь от всех желаний отказаться.

– Ты привел только одно «блаженство». Но есть и другие. Например: «блаженны чистые сердцем». Или: «блаженны нищие духом». Что ты про них скажешь?

– О! Это очень просто! – тут же откликнулся Филипп. – Я тебе сейчас в нескольких словах объясню…

Филипп замолчал, потому что вдруг заметил подходившего к ним человека.

– Я не помешал вам, друзья? – прекрасным голосом, обаятельно улыбнувшись, ласково спросил поразительно красивый человек.

Человеком этим был Иуда.

Филипп сперва виновато забегал и засуетился глазами, а потом воскликнул чересчур порывисто:

– Ну, как ты можешь помешать! Нет, конечно! Очень хорошо, что пришел. Садись с нами!

– Добрый вечер, Нафанаил, – сказал Иуда, обращаясь к Толмиду.

Толмид не ответил, но на пришедшего посмотрел так, как ни разу до этого не взглянул на Филиппа: он как бы созерцал его, как люди, задумавшись, созерцают распустившиеся цветы или цветущие деревья.

Затем из пазухи над поясом Толмид достал глиняную миску и сказал:

– Мир тебе, Иуда. У тебя не найдется воды?

Глава четвертая

Царство Покоя

Первый час второй стражи

Толмид достал из-за пояса миску и спросил:

– У тебя не найдется воды?

Луна не дошла еще до Виффагии, но свет ее уже проник на поляну перед смоковницей, окутал лицо Толмида. И в раннем лунном свете лицо его стало еще менее выразительным: ничего не выделялось на этом лице, всё было каким-то усредненным, неприметным. Даже глаза были бесцветными и матовыми.

Иуда отыскал на земле травянистый клочок, затем присел на корточки и предусмотрительно провел рукой по траве – не пыльно ли? Потом аккуратно подобрал талиф и бережно сел. И лишь тогда ответил Толмиду:

– К сожалению, я не ношу с собой воды.

– У меня есть вода, – порывисто признался Филипп.

Лицо его являло прямую противоположность лицу Толмида. Не только глаза его были большие и выпуклые с редким свойством отражать окружающее пространство, но и губы были полные и красные, нос – курносый и маленький, лоб – покатый, но очень широкий и мощный, щеки – пухлые, желтоватые и немного обвисшие. И всё это, казалось, само по себе жило, по-своему о себе заявляло… Стоило одной черте прийти в движение, как тут же другие вступали с ней в спор. Скажем, губы могли улыбаться, а глаза пугались, лоб не разглаживался, а морщился, причем морщины со лба переходили даже на лысину, щеки бледнели, нос пыхтел. И в общем смятении неизменно участвовала борода, принимая сторону то одной части лица, то другой, нападая на рот или штурмуя щеки. И чем чаще ее оглаживал Филипп, тем больше она своевольничала.

– Дать тебе? У меня есть вода… Вот! Я недавно набрал. Чистая, вкусная. Из источника на вершине. – Филипп протянул деревянную флягу.

Толмид взял ее, открыл пробку, подставил миску и стал наполнять ее водой.

Скоро вода полилась через край. Но Толмид не обращал внимания, продолжая лить воду.

– Что ты делаешь? – спросил Иуда.

Лицо его было прекрасно. Мало того, что оно было поразительно пропорциональным, мало того, что при этой образцовой соразмерности каждая часть лица являла собой словно отдельное произведение искусства, Иуда еще умел в нужный момент выделять нужную ему черту: вдруг так подчеркивал глаза, что от их изысканного разреза, зеленого таинственного цвета нельзя было оторваться. Или, скажем, чуть раздувал ноздри, и тогда не было ничего прекраснее его точеного и мужественного носа. Или, например, так хмурил лоб, что он проникался породой и блистал интеллектом. Кожа у него на лице была чистой и свежей, но не изнеженной, рот – благородно очерченным. Видимо, поэтому он не носил усов, а русая бородка у него была такой аккуратной, так украшала лицо, что многие его знакомые пытались было стричь свои бороды «под Иуду», но никогда не достигали даже отдаленного подобия.