Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански

в старую военную форму с блестящими пуговицами и, похоже, только и ждал, чтобы с ним заговорили. Я прошла мимо кассы, где стояла женщина, явившаяся словно из воздуха продавщица. Взгляд пустой, как если бы она провела на этом месте всю жизнь, усталый и в то же время полный ожидания. Мне еще ни разу не доводилось ее здесь видеть. Я инстинктивно схватила газету, наскребла мелочь, кассирша окликнула мужчину. Я не поняла ни слова. Да хоть бы из кожи вон вылезла, всё равно бы не поняла. Женщина села, руки ее упали на колени, и тут на внутренней стороне правого запястья моим глазам открылась татуировка – белая голова лошади, на лбу, в нимбе розовых облаков, бледно-синий спиралевидный рог. Монеты со звоном посыпались на блюдце. Кассирша что-то спросила, я, сгорая со стыда, предупреждающе замотала головой: кто бы в здешних краях ко мне ни обратился, я ничего не могла разобрать. Несколько золотых браслетов сползли на татуировку и снова вздернулись вверх. Рука, а с ней и единорог подобрались к лицу кассирши, пальцы коснулись осветленных волос, поправили несколько прядей. На секунду зверь подступил совсем близко и посмотрел на меня. В больших голубых глазах, как у героев из комиксов, блеснула светлая точка. Взгляд дружелюбный, безобидный и вместе с тем назойливый. Единорог вдруг пошел на попятный и снова исчез. Зашуровал в верхнем ящике в поисках сдачи.

Так или иначе, это знак, намек, ясный как день. Не увидеть его или не услышать нельзя. Я прикинулась глухой, рванула к двери, колокольчик снова нервно затрезвонил; оказавшись на площади, я свернула в центральную улочку и двинула знакомым путем в гору, главное прочь, куда – не имело значения; скорым шагом, почти не чуя ног, и все же без гонки. Сердце громко стучало, как во время погони или бегства. Заставить его трепетать от страха немудрено, и теперь биение отдавалось даже в горле. Главное – вперед, наперекор всему, идти, подчиняясь силе тяготения, – это помогало. Шаг за шагом, подальше от единорога. Драконов давно перебили, они мертвы и зарыты в землю, их ископаемые кости собраны в скелеты и при помощи стальных корсетов выставлены в музеях, но единорог, эта смехотворная, предсказуемая пошлятина, был бессмертен, неистребим, вездесущ – будь то на запястье кассирши или в кунсткамере города Базеля, что на улочке Мертвецов, где он стоял – гладкий, натертый до блеска, суровый и головокружительно большой. Наглядное пособие самого себя. Из всех чудовищ самое чудовищное. Руками не трогать, предупреждала табличка. Вот только кому взбредет в голову гладить слоновую кость – выточенный природой фосфат кальция. Лекарство ото всех ядов. Чудесное исцеляющее средство. Но ведь я не больна. Совсем напротив – в отличной форме. И не дошла до такого отчаяния, чтобы запасть на всякого, кто козыряет рогом. В конце концов, я не была даже девственницей. Хотя этому субъекту, возможно, всё виделось иначе. Интересно, что бы он со мной учинил, посреди-то леса? Прильнул бы головой к груди или на раз пробуравил бы? Всё неизменно сводится к одному. Как это говорится – невинные утехи? Где рог, там и дырка. Девичья плева – враг, которого надо проткнуть. Яблоко, которое можно только сорвать. Ах, если б всё было так просто.

Дорога делала поворот, за ним, на плато высокого горного отрога, показалось маленькое селение, окруженное пастбищами, – черно-коричневые домики жались к церквушке, нас разделяло не больше ста метров и пропасть. Тут же недалеко паслись на выгоне две гнедые лошади, обратив друг к другу не головы, а хвосты, одна зеркальное отражение другой, словно невидимая упряжка в ожидании команды. Знакомая картина. Но откуда? Две лошади, зад к заду. Из школы, откуда ж еще: учебник истории, в памяти воскресает рисунок в сепиевых тонах. Коняги, гонимые в разные стороны, шеи вытянуты под ударами плетки, необычайное напряжение, взмыленные удила. Под сбруей ручьи пота. Две упряжки в шесть, а может, и в восемь лошадей, головы смотрят врозь. Между упряжками сфера, из которой выкачали воздух: вакуум, невообразимая пустота, мертвое пространство. На заднем плане – холмистый пейзаж, над ним в небесах две парящие полусферы – незрячие очи господни. Нет ничего страшнее пустоты. Обязанность монстров – ее заполнить, заслонить собой слепое пятно страха и так сделать его невидимым вдвойне. В животе странное ощущение, болезненное и тяжелое. Вокруг ни одного камня, никакого шанса присесть. Я замерла, опустилась на корточки. Внутри словно сжатый кулак. Так вот как отзывается пустота. Тяжестью – насколько же, интересно, потянет? В сфере возможного – неисчерпаемая сила. Как и в сфере невозможного. Мимо прогрохотал белый автофургон. Я перешла через дорогу и вдруг углядела в зарослях темную лазейку, теснину, проход, уводивший дальше и дальше в лес, по сторонам его валом вздымался кустарник. Вскоре голые кроны деревьев сменились темными елями. Земля, усеянная ржавыми иголками, пружинила. Откуда-то летел порожний стук. Но кроме него, всё было тихо и спокойно. Шаги приглушенные, почти беззвучные. Тропа вилась меандрами, курса никакого. То ныряла вниз в ущелье, то снова льнула к скале, пока не вышла на тенистую возвышенность и там не затерялась. Лес редел, и на западе постепенно открывалась широкая котловина. Горные склоны спускались точно кулисы. В туманной дымке поблескивала река, давшая название долине. Совсем недалеко завиднелась плешь, где лежали как попало деревья – ни дать ни взять рассыпавшиеся на полу спички. В вышине кружили альпийские галки: то падали камнем, то снова взмывали ввысь, оставляя границу лесов далеко под собой. Дальше на склоне полуразвалившийся амбар, недосягаемый, точно с картинки, в снежно-белом обрамлении, далекий как лето. Трудно вообразить, что туда вела какая-то тропка. И где все указатели? Когда они нужны, их нет. Между двумя глыбами, рядом со склоном, несколько камней – выложены ступеньками, – ну чем не лестница, а значит, наводка, намек на тропу. Боль в коленях, в паху, в пояснице. Тело отказывалось работать как надо. Что я такого натворила, почему оно не желало повиноваться? Почему делало так, как приспичило ему. Но не мне. Тропа всё круче забирала вверх и больше годилась для серн, чем для человека. На четвереньках и впрямь гораздо удобнее. Худо-бедно двигалась я вперед, на ощупь, всё выше и выше карабкалась по отколовшемуся сланцу и каменистым завалам, пока растительность не стала снова прибывать, пока не появилась скудная травка, почти как на пастбище. Потом дом, за ним другой – целая группа строений, рассеянных по склону. Селение, крохотная деревня. А на краю белая часовня, поилка для скота. И вправду хутор, мой хутор! Отсюда несколько часов назад я пустилась в путь. По-видимому, разгадка шарады всегда была передо мной. Столько кружила – и всё зря. Иные даже заблудиться по-настоящему не способны. Чувствовала ли я облегчение или была скорее разочарована? Наверное, и то и другое. Из чужой трубы поднималась тонюсенькая струйка дыма, на мини-парковке стоял красный автомобиль. Я больше не одна.

Дом остыл, огонь в печи погас. Дрова нипочем не желали разгораться. Пришлось пустить в ход стопку ксерокопий, только тогда пламя стало метать искры. После ужина боль так не унялась. Будто телом вероломно завладели изнутри. Ноги словно налитые свинцом. Ночью добрела до туалета, на трусиках черно-красная кровь. Знак такой же явный, как и глухая тяжесть в животе и потягивание в груди. На кафельном полу лежала газета, на первой полосе – фото выгоревшего леса: туманный ландшафт с обугленными стволами и тощие зеленые сосны. Когда наконец меня сморил сон, уже светало. Очнулась я через несколько часов. За окном всё заволокло серой дымкой – туман, подумала было я, но потом прозрела: да ведь это облака, осевшие с более высоких сфер. Я подбросила в камин пару поленьев, снова нырнула под одеяло и принялась листать путеводитель по Альпам, но потом в глазах потемнело, и я задремала. Когда я снова открыла глаза, облака уже сгустились. Стояла гробовая тишина, и на секунду мне подумалось, будто мир вокруг умер. Мысль эта ничуть не пугала, напротив, казалась даже утешительной. Когда я в очередной раз проснулась, облака загустели еще больше. Я убрала со стола книги, постирала в раковине белье, развесила над печкой и сварила несколько сморщенных картофелин. Вечером открыла бутылку красного, которую нашла под раковиной. Вдруг захотелось написать автопортрет, но единственное зеркало висело в неотапливаемой ванной комнате и со стены не снималось.

Через несколько дней, когда я шла домой с прогулки, мне повстречался