Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна Дюморье

Жена его страшно побледнела. Опустившись на стул, она сжимала и разжимала руки.

– Боюсь, ты заблуждаешься, – выговорила она наконец. – О том, чтобы восстановить замок, нет и речи. Еще до того, как мы вернулись во Францию, он перешел в другие руки. Я даже не знаю, где он находится. Отцу не удалось его вернуть, во всех этих делах царила страшная неразбериха. Мой отец скончался в Туре в полной нищете. Мама получает небольшое вспомоществование от своей семьи, которая проживает в Бретани, на него мы и живем. А чтобы ей помочь, я стала преподавать английский в пансионе.

Уоллес побледнел не меньше жены. В глазах, устремленных на нее, стоял ужас.

– Но твоя ежегодная пенсия, – проговорил он. – Пенсия, которую тебе назначил Людовик Восемнадцатый?

– Я пыталась тебе об этом сказать! – вскричала она в отчаянии. – Это всего лишь формальное признание наших заслуг. Двести франков в год.

– Двести франков в год?! – загремел он.

Она кивнула, до смерти перепуганная выражением его лица.

– Но мне со всех сторон твердили, что ты – богатая наследница! – выкрикнул он. – Мадемуазель Бюссон-Дюморье, владелица поместий в Сарте, получающая именную пенсию от покойного короля. И брат твой дал мне понять то же самое. Вернее, не отрицал. А твоя дружба с герцогиней Палмелла – как ты это объяснишь?

– Она была моей ученицей в пансионе, я преподавала ей английский, и она ко мне сильно привязалась.

Он зашатался, будто получив удар по лицу.

– О боже мой, боже мой! – простонал он, а потом разрыдался как ребенок.

Присев на кровать и уронив лицо в ладони, он раскачивался взад-вперед.

Она безмолвно села с ним рядом, время от времени переглатывая от страха, опустив стиснутые, повлажневшие ладони на колени.

А потом он встал и вышел. Она подумала, что он, быть может, пошел за стаканом воды, и осталась сидеть, каждый миг ожидая его возвращения.

Но он не вернулся. Она выслушала, как на башне пробило полночь, потом час, два, три, и все сидела, прямая как палка, сложив руки, устремив лицо к двери.

Она пыталась представить себе его лицо, но картина не складывалась. Черты уже расплылись, краски поблекли. Помимо ее воли перед ней всплывало другое лицо – лицо ее брата Луи-Матюрена; он хохотал над нею из темноты, бездумно и беззаботно, и каштановые кудри падали на бессовестные голубые глаза.

6

Еще три дня Луиза втайне оставалась в пансионе, ничего не сообщив родным и друзьям, обманывая себя мыслью, что Годфри Уоллес вернется. На четвертый день у управляющего появились подозрения – он еще не видывал, чтобы молодая жена проводила первые дни медового месяца в одиночестве, – и он потребовал оплатить счет за комнату. Былое подобострастие с него слетело, и он позволил себе самые непристойные намеки, а потом заявил Луизе в лицо, что ее бросили и что такова доля всех женщин, которые выходят за мужчин моложе себя. Луиза, почти сломленная, собрала остатки мужества и начала складывать одежду, которую так беззаботно вешала в шкаф четыре дня назад. Она не привыкла к оскорблениям, и жестокие слова управляющего поразили ее в самое сердце, оставив неизгладимый след. При этом она не могла не сознавать, что в них есть доля правды. Причиной трагедии стала ее греховная гордыня. Она дала Годфри понять, что владеет землями и состоянием, и он, будучи беден, ухватился за такую возможность и завоевал ее сердце льстивыми словами – она не должна была этого допускать.

Он никогда ее не любил. Это стало ей совершенно ясно. Он вообразил, что она богата, и позарился на ее деньги. Будь у него в сердце хоть капля приязни, он не бросил бы ее в первую же ночь после венчания. Она готова была простить ему ложь и обман, готова была простить выражение его лица в тот момент, когда он узнал, что она не богаче его; но это последнее оскорбление – нет, этого она не простит никогда. Жена, покинутая в брачную ночь! Она никогда больше не сможет поднять голову. Как станут переглядываться ученицы в пансионе, как высокомерно глянет на нее директриса! А миссис Кларк – Луиза так и слышала ее сочный, заливистый смех, ее грубые шутки; видела, как та грозит пальцем, качает головой, видела жалость в глазах Эллен и одновременно поджатые губы: «Я же тебя предупреждала!» Какой позор! Мука и горечь, которые останутся с ней до смертного часа.

Когда она собралась, управляющий подал ей счет на шести страницах – мистер Уоллес, утверждал он, давно уже задерживал плату за постой; чем спорить, Луиза уплатила сполна из своих скромных сбережений. А потом она наняла фиакр и отправилась в монастырь в Версале, где у нее были знакомые монахини и куда она часто ездила отдохнуть душой.

Они приняли ее, не задав ни единого вопроса; здесь она могла залечить свое израненное, ожесточенное сердце, попросить совета, помолиться о даровании мужества, чтобы вновь взглянуть в лицо миру. Она написала родным и Эллен, вкратце объяснив, что случилось, и сопроводив объяснение просьбой ничего не предпринимать – не связываться с ней и не выяснять ее местонахождения, пока она не оправится от удара. Что до мужа, она просила его не искать. Если он ее любит, он к ней вернется. Если нет, она не желает его больше видеть.

Письма стали для семьи страшным ударом.

Мадам Бюссон, все еще находившаяся в Гамбурге, бродила как тень среди своих друзей-немцев, то и дело заявляя, что дочь ее оскорбили и предали, и немного успокоилась только тогда, когда получила записку от Аделаиды: в ней говорилось, что Луиза все-таки была обвенчана по всем правилам и доказательство тому – кольцо у нее на пальце; сверились с церковной книгой, расспросили пастора, и выяснилось, что, даже если муж Луизы – мерзавец и негодяй, она – действительно мадам Уоллес и честь ее не запятнана.

Роберт навел в Лондоне справки касательно семейства Уоллесов и выяснил, что сэр Томас – обедневший пожилой джентльмен, не обладавший в Шотландии никаким весом; он уже много лет не видел своего сына. Луи-Матюрен, который был потрясен до глубины души и винил себя за то, что поощрял ухаживания секретаря, помчался в Версаль и со слезами на глазах стал просить, чтобы ему позволили побеседовать с сестрой. Она согласилась. В небольшую приемную она вышла очень бледная и сдержанная, но при виде брата самообладание последних недель покинуло ее, и она разрыдалась.

– Негодяй, мерзавец, я найду на него управу! – клялся брат, потрясая кулаками и изрыгая пламя, причем гнев его отчасти объяснялся тем, что сам он оказался ничуть не дальновиднее сестры: патент на его великое изобретение оставался несбыточной мечтой и влиятельные знакомства тоже.

Луиза твердо стояла на том, что не желает, чтобы ее мужа преследовали и выслеживали, однако события стремительно развивались своим чередом. Вскоре стало известно, что Годфри Уоллес разыскивается за кражу и мошенничество: он подделал в посольстве какие-то документы; словом, оказался обыкновенным мерзавцем.

Выяснилось, что и близкое знакомство с герцогом Палмелла было выдумкой; герцог прислал из Португалии письмо, в котором уверял, что почти не знает этого человека, они разве что один раз виделись в кафе. На свадьбу он попал только благодаря несказанной наглости, подкупив одного из швейцаров.

– Говорила я, зеленоглазым веры нет, – обратилась миссис Кларк к Эллен. – Если бы Луиза меня послушала, был бы у нее брачный договор и теперь она бы над ним посмеялась. Это надо же – выйти замуж без всяческих гарантий, а потом не получить с этого ни пенни – ей ведь даже и брачной ночи не досталось, – да уж, много у меня было в молодости занятных приключений, но, чтоб мне провалиться, до такого даже я не докатывалась!

– Я не верила ему с самого начала, – отозвалась Эллен. – Он как-то скользко смотрел из-под ресниц, мне это сразу же не понравилось, а кроме того, он все поглаживал бакенбарды своими тонкими пальцами – совершенно, на мой взгляд, отвратительная привычка.

– Ну уж и отвратительная! – возразила мать. – Может, он, конечно, и негодяй, но как и к чему приложить руки, он знал неплохо. Куда лучше, чем Луиза, уж это-то точно. Не устану повторять: точь-в-точь двойник Фолкстона. Эти зеленоглазые все пройдохи, но замашки у них очень занятные.

Она вздохнула, вспоминая, – рот у нее был набит леденцами, – а потом громко потребовала перо и бумагу и села писать к своему поверенному Фладгейту настойчиво и недвусмысленно интересуясь, чем объясняется такая недопустимая задержка с выплатой ее дивидендов от герцога Йоркского.

Бедняжка Луиза тем временем оставалась в монастыре и проводила бо́льшую часть времени на коленях перед распятием; и вот наконец, восьмого июля, тихая круглолицая монахиня принесла в ее голую келейку письмо.

Оно было написано четким размашистым почерком, который был ей так хорошо знаком. На штемпеле стояло «Кале». Луиза чуть помедлила; захлестнувшие ее чувства были почти непереносимы. Но потом она собралась с духом и взломала печать.