Дафна - Жюстин Пикарди

Как это ни печально, мои друзья умерли много лет назад: мистер Шортер в 1926 году, вскоре после окончания нашей совместной работы над двумя томами брэнуэлловских материалов — повестью и собранием писем, присланных с моим предыдущим письмом. Затем, в 1930 году, умер мой большой друг и покровитель лорд Бротертон, завещав свою коллекцию университету Лидса при условии, что я буду заботиться о ней в качестве библиотекаря, а мистер Уайз, как я уже упоминал, скончался в 1937 году. И вот мне пришлось продолжать свою борьбу в одиночку. Задача, стоявшая передо мной, была чрезвычайно трудна, в особенности это касалось восстановления репутации Брэнуэлла в общественном мнении. Иногда у меня возникает ощущение, что и я брошен на произвол судьбы в Ангрии…

Возможно, Вы слышали, что я собираюсь уходить в отставку, и хотя моя исследовательская и писательская деятельность, безусловно, продолжится — пока я жив, мне не удастся до конца отрешиться от страстного желания узнать полную правду о Брэнуэлле Бронте, — все же настало время приступить к передаче некоторой части моей библиотеки в другие, надежные, насколько это возможно, руки. И если Вы захотите приобрести еще что-нибудь, Вы могли бы дать мне знать, насколько далеко простирается Ваш интерес.

Симингтон решил, что здесь подходящее место закончить письмо, по крайней мере сейчас. Как и прежде, его взволновала сила собственных слов, но при этом он внезапно почувствовал, что очень устал. Недолгое время он думал о своих пятерых сыновьях — все они теперь взрослые мужчины, — как он увещевал их, маленьких, вести себя потише, когда он работал, работал, работал на лорда Бротертона, и Уайза, и Шортера, да и ради Брэнуэлла тоже. Понимал ли кто-нибудь из них, как тяжко ему приходилось? Первая жена, мать его мальчиков, умерла в 1927 году, через три дня после двенадцатой годовщины их свадьбы: бедная Элси, Элси Фицджеральд Флауэр, дочь поклингтонского мясника. И все же Симингтон до сих пор не забыл ощущения, что его предали, которое он испытал, когда она скончалась, оставив его с пятью детьми. Элси звала его Алексом, в отличие от Беатрис, которая теперь никак его не называет.

Так было не всегда. Беатрис появилась в его доме вскоре после смерти Элси, чтобы исполнять обязанности служанки и няни его детей. Она знала, что это такое — потерять близкого человека: два года назад умер ее первый муж, — и было вполне естественно, что они сошлись. Поженились они в июне 1928 года, после смерти Элси не прошло и года, что дало повод к сплетням в Ньюлей-Гроув.

Они вполне ладили какое-то время, подумал Симингтон, это теперь она всем недовольна. Получая хорошее жалованье от богатого и щедрого лорда Бротертона, Симингтон, кроме того, имел немалые дополнительные доходы от перепродажи книг и рукописей, идя по стопам своего отца, также занимавшегося частным предпринимательством, правда не выставляя этого напоказ, как его отец, — никакой вульгарности: Симингтон умел быть осмотрительным. Тогда хватало денег и на кухарку, и на служанку, и на садовника, даже на шофера, возившего их в большой машине. У них был ухоженный теннисный корт в задней части сада, огромный вольер, полный экзотических птиц, высоко ценимых Симингтоном, — их яркое оперение особенно бросалось в глаза на фоне темной клетки. Принадлежал ему и красивый загородный дом на морском побережье в Фай-ли, достаточно близкий, чтобы ездить туда на уик-энды, и еще один дом, рядом, в Ньюлей-Гроув, меньший по размеру, но необходимый Симингтону, чтобы разместить там все увеличивающуюся библиотеку и коллекцию птичьих яиц, а также окаменелостей, марок и многого другого. И еще в особняке лорда Бротертона устраивались приемы гостей в саду, к нему приглашали на чай, снаряжались экспедиции в Хоуорт, все чаще и чаще, после того как Симингтон и его наниматель (нет, не наниматель — покровитель!) вступили в Общество Бронте в 1923 году. То были хорошие годы: все двери для него широко открыты, все казалось осуществимым. Он стал библиотекарем и хранителем приходского музея Бронте, продолжая выполнять свои обязанности перед лордом Бротертоном и будучи усердным издателем для Шортера и Уайза, делая, за них всю тяжелую работу и великодушно делясь с ними доходами.

Однако добро никогда не остается безнаказанным — так говорила ему мать, и она была права. Может быть, поэтому она отписала ему так мало в своем завещании, когда умерла десять лет назад? Всего лишь отслуживший свой срок типографский шрифт и клише от отцовского печатного пресса. Пыталась ли она придать этому какой-то смысл? Симингтон потянулся за бутылкой виски и, к своему удивлению, обнаружил, что она уже пуста.

— За дело, Симингтон, — сказал он себе. — Тебе лучше приняться за работу.

Он закрыл глаза и подумал, а не выпить ли ему немного чернил, раз закончилось виски. В конце концов, чернила у него в крови: его отец — книжный торговец, мать — дочь владельца типографии, — такова уж его наследственность. Симингтон представил себе, как потягивает черно-синие чернила и, когда он глотает их, слова заполняют его рот: поэтические строфы проскальзывают между его губ, чудесные сонеты рождаются легко, как песня у птиц. Но рот его был сух, как и его руки, как желтеющие, выцветшие манускрипты на письменном столе. Внезапно он почувствовал злость на всех их: на Элси и сыновей, которым не было дела до Брэнуэлла; на Беатрис, думающую только о себе; на Бротертона, Уайза и Шортера, присвоивших всю славу; на его врагов из Общества Бронте и из университета в Лидсе, унижавших его, а больше всего — на самого Брэнуэлла. Он представил себе, как берет лупу и вновь исследует текст, написанный непостижимым, неразборчивым почерком Брэнуэлла, но он знал, что все там осталось без изменений, что Брэнуэлл по-прежнему неуловим, насмешлив, способен довести до бешенства. Было время, вскоре после того, как рукописи впервые попали к нему, когда он верил, что Брэнуэлл сойдет со страниц, так долго скрытых от мира, — белый как бумага призрак, извлеченный из тьмы на свет божий, но с ясным голосом, преисполненный благодарности к Симингтону за свое спасение, счастливый оттого, что восстал из гроба и вышел из небытия. Но Брэнуэлл был упрям, неблагодарен, издевательски невразумителен… и ничего не отдавал взамен. «Ровным счетом ничего», — подумал Симингтон.

Глава 6

Хэмпстед, 15 января

Когда я проснулась сегодня утром, Пол уже ушел: его сторона постели была холодной, как и футболка, в которой он спал и оставил на кровати рядом со мной. Тяжелые бархатные шторы все еще были опущены: по-видимому, он не хотел будить меня, хотя было довольно темно, когда он проснулся. На работу он всегда уходит рано, чтобы не попасть в час пик, да и со мной поменьше общаться. Будильник ему не нужен, правда, с его стороны постели на маленьком столике стоят часы старого типа, их надо заводить, и они тикают очень тихо. Иногда я просыпаюсь среди ночи, слышу их тиканье и думаю, что, должно быть, это часы Рейчел, и они ждут ее, отмеряя время, пока она отсутствует, но собирается вернуться.

Стены спальни красные, темно-красные, я никогда не выбрала бы этот цвет: слишком уж он напоминает о кошмарной красной комнате, в которой была заперта Джейн Эйр в пору ее детства. Шторы в спальне еще темнее, чем стены, — черно-синие, как чернила. Иногда я представляю себе, как говорю Полу: «Давай перекрасим спальню, начнем все сначала…» Но всегда кажется, что сейчас неподходящее время, чтобы произнести эти слова. В последний месяц мы так много молчим, когда вместе, что мне становится ужасно неловко: начинает казаться, будто это я виновата в затянувшемся молчании — наверно, я не умею как следует поддержать разговор. И тогда Пол вновь заводит речь о Генри Джеймсе, по-видимому, чтобы как-то заполнить пустоту, но я при этом окончательно отключаюсь, хотя знаю: мне следует проявлять заинтересованность — ведь он такой умный, — я имею в виду Пола, хотя и Джеймс, конечно, гений, о чем Пол не устает мне напоминать. Хочу сказать: позвольте своему мужу читать вам бесконечные лекции о Генри Джеймсе, и вы неминуемо проникнетесь отвращением к ним обоим.

Так или иначе, в то утро я лежала в большой викторианской кровати из красного дерева и чувствовала себя покинутой, как ребенок, чьи родители исчезли, словно я сама потеряла нечто важное, промелькнувшее в моей голове и поглощенное этими кроваво-красными стенами, пропавшее в них без следа. Не знаю, что это было, — по-видимому, часть моего разочарования, сознания того, что я уже забываю об этом, как забываю саму себя.

Но, возможно, ощущение утраты из-за того, что мой муж выскользнул из дома в серый рассвет, не было подлинным: ведь если быть честной, иногда я спрашиваю себя, принадлежал ли он мне когда-нибудь по-настоящему или я позаимствовала его на время. Похожие ощущения связаны у меня и с моим отцом, но когда я пыталась поговорить об этом с Полом прошлой ночью, он был раздражен: