Избранное - Оулавюр Сигурдссон

— Я провожу тебя до загона, — сказал парень, словно ему было очень жаль расставаться с другом. — А ты не боишься, что ночью захочешь спать?

— Спать? — Нет, Сигги с Края Пустоши спать не захочет! Всю ночь глаз не сомкнет, раз уж целый день только и знал, что развлекался да бездельничал.

— Но ты же не танцевал, — заметил парень.

Да на кой ему сдались эти танцы, он и танцевать-то не умеет! И вовсе ему неохота учиться таким глупостям. Куда интереснее сгонять в загон скотину, чем кружиться с какой-нибудь девчонкой! Некоторые овцы, конечно, упрямы и бестолковы, но женщины во сто раз упрямее, так говорит отец.

Сигги оседлал жеребца, ласково потрепал ему морду, погладил по крупу, расчесал сильными пальцами гриву и спросил приятеля, видел ли он когда-нибудь более красивую лошадь.

— Нет, не видел, — ответил тот.

— На нем не утонешь, — сказал Сигги и показал на крутую шею лошади. — Глянь, какой загривок!

Мюнди осмотрел загривок и кивнул. Он был так огорчен и раздосадован, что с радостью простоял бы у лошадиного загона до рассвета, слушая бесконечные рассказы о жеребце до тех пор, пока танцы не кончатся и Сигрун Мария не надумает ехать домой. Но Сигги с Края Пустоши спешил и не собирался больше тратить время попусту, ведь он решил сегодня не ложиться и выкосить порядочный участок выгона прежде, чем трава обсохнет. Сейчас он перемахнет через пригорок, а потом помчится галопом по равнине вдоль озера. Ну, прощай! И он уехал.

Некоторое время парень смотрел ему вслед, машинально срывая травинки полевицы с овечьей тропы, затем решительно, твердым шагом направился к школе. О чем он только думал? Какого черта прохлаждался с этим Сигги с Края Пустоши? Боже милосердный, кто знает, может, он опять сам упустил из рук свое счастье!

Палли с Холмов, должно быть, отдыхал и подкреплялся кофе, потому что танцоры толпились у павильонов и бродили по лужайке, а какая-то парочка даже скрылась в роще.

Он остановился посреди дороги, бледный, дрожащий, грудь вдруг больно кольнуло, точно иглой. Колени как-то странно ослабели. Он растерянно смотрел на голубоватую полночную дымку, окутавшую лес, прозрачную и безмятежную, и будто не слышал веселого смеха вокруг. Долго неподвижно стоял на одном месте, словно окаменев, а когда опомнился, то заметил, что прыжками мчится через некошеный выгон к роще. Он замедлил шаги и оглянулся через плечо. Даже нашел в себе силы поправить на голове шапку и свернуть поближе к забору: если кто-нибудь полюбопытствует, что он тут делает, можно будет сказать, что он ищет свой перочинный ножик.

Роща дышала тишиной и прохладой. Трава была уже мокрая от росы, влажный глянец покрывал листья. Сначала он шел чуть заметной тропинкой, которая змеилась среди кочек, но скоро потерял ее и не знал, куда идти. Вокруг порхали серые и золотистые бабочки, бекасы выскакивали из-под ног. Где-то прокричал дрозд. Роса не была еще настолько обильной, чтобы на ней можно было различить следы. Он остановился и прислушался, затаив дыхание. Зачем, собственно, он сюда пришел? Что он собирается делать в лесу в безмолвии этой спокойной июльской ночи? Не гоняться же за бабочками или читать улиткам стихи, спрятанные в нагрудном кармане? От стыда и обиды его бросило в жар, он сжал кулаки и, с горечью глядя на сверкающие нити паутины, решил вернуться, но вместо этого пошел дальше, озираясь по сторонам, словно был больше невластен над собой и не мог повернуть обратно. Он должен выяснить, не ошибся ли.

И внезапно все кончилось.

Он бросил взгляд поверх кривой березовой ветки и вдруг почувствовал, как в груди что-то оборвалось, почувствовал, как оцепенение сдавило тисками зеленый мир у него в сердце и заглушило аромат, напоминавший о таволге и гвоздике. Ошибки быть не могло: они целовались. Каскетка валялась в ложбине между кочками, а шофер обхватил Сигрун Марию за плечи, прижался к ней и тянул с ее губ долгий поцелуй. Ее губы были жадные и красные. Похоже, она забыла про пауков, которые ползали во мху и протягивали свои нити между ветвями за ее спиной. Она ничего не видела и не слышала.

Парень отскочил назад и молча стал выбираться из кустарника. Они его не заметили. Новая струна оборвалась в груди, и сердце уже не в силах было противостоять сковавшему его оцепенению. Земля под ногами похолодела и стала вдруг безжизненной и молчаливой. Ему показалось, что роща обнажилась и у бабочек исчезло с крыльев серебро.

Когда он подошел к школе, все уже опять танцевали. Сестра ждала его возле одного из павильонов, одинокая и несчастная: она потеряла коробок спичек и фитиль, которые выиграла в лотерею, вдобавок никто не хотел танцевать с ней, кроме поденщика Маунги, — очень уж страшные на ней были брюки.

— Я тебя везде искала, Мюнди, — сказала она тихо, почти беззвучно, словно во сне. — Поедем домой?

— Да, — ответил он и вдруг вспомнил, что как-то обещал купить красной краски и подновить розы на крышке ее шкатулки. — Поедем.

Они поехали домой, не сказав больше друг другу ни слова. Он смотрел в ночь и чувствовал, как вянут цветы в конверте со стихами. Хорошо, что он был не один в этой поездке.

Так в середине июля счастье изменило ему, и в сердце поселилась печаль. Очертания горизонта изменились, летние краски земли, потускнев, обернулись белесой, зеленоватой дымкой; дни перестали благоухать и бесшумно крались мимо него, а вечерами тяжелые тени ложились на сердце и будили самые горькие и жгучие воспоминания.

Он был убежден, что никогда раньше ни один человек не испытывал подобных страданий. Ему даже пришла в голову мысль покончить с собой. Он косил на торфяном болоте и, опираясь на косу, заглядывал в глубокий таинственный омут, решив сегодня же вечером, как только отец и братья уйдут с луга, погрузиться в трясину с головой. На глазах у него выступили слезы.

Какая ужасная судьба! Он представлял себе свои похороны, надгробную речь пастора, громкие рыдания, спрашивал себя, будет ли Сигрун Мария идти за его гробом и какое у нее будет лицо, когда она узнает о его смерти. Несколько раз он подходил к самому омуту и уронил украдкой не одну слезинку, но, когда день прошел и час расставания с жизнью приблизился, он вдруг заметил, что вода в омуте грязная и кишит мокрицами. Мокрицы всегда вызывали у него отвращение, поэтому он раздумал умирать в этот вечер. Гораздо приятнее утопиться где-нибудь в речной быстрине — если только он будет уверен, что дорожники не найдут его труп.

Мать без конца допытывалась, почему он стал так бледен и молчалив, отчего у него так ввалились щеки, а под глазами залегли темные круги, почему у него пропал аппетит. В эти же дни принесли бандероль, присланную на его имя наложенным платежом из Рейкьявика, из редакции журнала «Еженедельное обозрение». Он схватил бандероль, торопливо достал ручку и чернила, уселся в угол и надписал сверху большими буквами: «Вернуть отправителю». Домашним он объяснил, что произошло недоразумение, в редакции, как видно, перепутали имена, он и не думал выписывать журнал, там нет ничего интересного.

Ночью он лежал без сна, обдумывая, где лучше утопиться, и мысленно уже видел, как его труп плещется в водовороте у подножия водопада, но наутро неожиданно уловил какое-то изменение в стуке собственного сердца. Как давно он не читал книг! Вообще, можно сказать, ничего не читал вот уже много месяцев, потому что все его мысли были заняты совсем другим.

Разжевав сочную травинку осоки, он наточил косу и решил про себя, что зимой больше не станет попусту тратить время. Он будет читать и читать, прикрепит свечу к спинке кровати и будет читать до глубокой ночи. Едва закончив одну книгу, начнет новую, а все, что покажется интересным и важным, будет выписывать. Но где взять книги? Одалживать у других, бродить по приходу с протянутой рукой, как нищий, и стать предметом всеобщих насмешек? В лучшем случае удастся наскрести несколько крон на книги, когда скот погонят на убой. Если же слоняться по приходу, фермеры будут лишь ухмыляться в бороду и отвечать с неизменным добродушием: «Пожалуйста, вот тебе псалтырь! А хочешь, возьми описание меток скотины в приходе».

Внезапно ему стало ясно, что, если зимой он останется дома, тоска и отчаяние окончательно завладеют его душой. Нет, лучше всего отомстить Сигрун Марии, уехав из этого жалкого прихода, и попытать счастья на юге. Он подыщет себе какое-нибудь занятие в Рейкьявике, прочтет массу книг, будет изучать иностранные языки и сочинять стихи, проникнутые печалью. Может быть, ему удастся познакомиться с редактором какого-нибудь журнала и напечатать одно такое стихотворение вместе со своим портретом, на котором он будет выглядеть бледным и угрюмым. Может быть, он приедет весной домой — в новом костюме, с десятком книг под мышкой. По приходу разнесется весть о том, что он, сумел отличиться в столице и привлек к себе внимание загадочными, исполненными грусти стихами: судя по всему, какое-то тайное горе не дает ему покоя.