Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

С историками моды я познакомился, когда уехал во Францию. Там была такая профессия. Мода и костюм — разные вещи. Мода — это одновременно вид искусства и вид коммерции, очень взаимосвязанные между собой. Когда меня спрашивают, что важнее в моде — деньги или талант, я отвечаю, что важно все, 50 на 50.

Сегодня моду хотят сделать чуть ли не алгеброй и геометрией, то есть точной наукой. Не думаю, что это хорошо. Еще никому и никогда не удавалось предугадать тенденции в моде надолго. Будь это возможно, мы бы никогда не расставались со своими вещами. Потому что знали бы, когда тот или иной костюм снова войдет в моду.

— Если вы скажете, что мечтали о профессии историка моды с детства, я вам не поверю. Вы родились-то в стране, которая вовсю строила коммунизм.

— О, об этом я никогда даже не думал. Я родился в семье знаменитого театрального художника и актрисы. Обе семьи — и папина, и мамина — имели глубокие корни в дореволюционной России. Впрочем, все семьи имеют такие корни, только не все о них знают. Просто дворяне хранят воспоминания о своих предках, а другие — нет. И в результате даже не знают, где похоронен их прадедушка и что у него на могиле — крест или плита.

Так вот, с самого детства меня интересовало все, что связано с искусством. Я на помойках собирал всевозможные антикварные вещи, которые за ненадобностью выбрасывались из домов. Тогда ведь в Москве было всего три антикварных магазина.

Я всегда знал, что уеду из Советского Союза. С 10 лет был уверен, что буду жить элегантной жизнью. Поверьте, лучшей жизни, чем эмиграция, не существует. Только оказавшись в чужой стране, ты можешь абстрагироваться и оказаться в ситуации, когда тебя будут оценивать не по связям и деньгам, которые ты имеешь, а по тому, что ты из себя на самом деле представляешь.

Все, чего я добился в своей жизни, я сделал именно в эмиграции — в Европе, Австралии, Японии, Южной Америке. Я единственный русский театральный художник, который работал в 30 странах мира.

Когда мне вновь позволили приехать в Россию — а это произошло лишь в начале 90-х, — я не был востребован русскими театрами. Многие воспринимали меня лишь как историка моды или создателя интерьеров для состоятельных людей. Почему? Здесь своих художников хватает, и обращаться к ним, видимо, дешевле.

— А как ваши родители относились к желанию сына уехать из страны? Или вы от них свои планы скрывали?

— Зачем? Они все знали. Нормально относились, потому что знали разницу между жизнью в СССР и в других странах.

Папа часто ездил за границу, ав те годы это было настоящим событием. Привозил мне красивую одежду. Я всегда был большим модником, одевался лучше всех своих одноклассников. А учился я в английской спецшколе.

— Специально занимались языками?

— Испанский и итальянский выучил уже за границей, когда начал работать в местных театрах. А здесь учил английский и французский. Часто ходил во французское посольство, где устраивали киносеансы. Перед зданием стоял бравый советский милиционер, который внимательно осматривал входящих и требовал документы. У всех, кроме меня. «Бонжур, месье», — обращался он ко мне, будучи уверен, что я — ребенок кого-то из сотрудников посольства.

Меня вообще почему-то всегда принимают за иностранца. Хотя я русский и горжусь этим. И никогда не строю из себя иностранца. Даже когда перебрался во Францию, не стал менять фамилию. Хотя французы мудро предлагали мне это сделать.

Я отказался и сейчас об этом жалею. Поменяй я фамилию, мог бы значительно больше работать во Франции. Дело в том, что там долгие годы существовала квота — только 8 процентов иностранцев могут работать в сфере культуры. Чтобы этого избежать, необходимо, что называется, офранцузиться. Ради этого знаменитый французский режиссер Вадим Племянников стал Роже Вадимом, а Марина Байдарова-Полякова стала Мариной Влади. Французы не слишком любят иностранные фамилии.

— Уехав из Союза, вы сразу нашли работу во Франции?

— Ровно через два месяца. Мне удалось уехать, так как я женился на француженке. Тогда это был единственный способ.

Франция приняла меня довольно благосклонно. Два месяца я отдыхал — купался в океане, путешествовал по Бордо. Мне не пришлось на себе испытать, что такое безработица.

Я ведь из СССР уехал не просто 23-летним молодым человеком. Я был здесь художником по костюмам Театра на Малой Бронной, где одевал звезд — Ольгу Остроумову, например. И снимался в кино.

— Вы имеете в виду художественные фильмы?

— Да. Я в детстве вообще был настоящей звездой. Вел на телевидении детские передачи «Колокольчик» и «Будильник» с Надеждой Румянцевой. Играл в фильме «Кто спасет парня» роль сына героя Соломина, в «Скорпионовых ягодах» — роль внука героини Гоголевой. Но это все телефильмы 60-х годов, которые сегодня мало кто помнит.

— Это вас, благодаря известным родителям, приглашали?

— Ну конечно. В возрасте восьми лет я прошел первые пробы на ТВ, где был нужен ребенок. Мама играла в фильме «Женька-Наоборот», и артистам предложили привести своих детей. Я оказался одним из немногих, кто пробы прошел, так как не боялся камеры и быстро учил текст. А потом мне предложили вести передачи, в том числе «Спокойной ночи, малыши!».

— На улицах узнавали?

— Не то слово! Я не мог ездить в метро. На телевидение мне присылали мешки писем. Писали просто: «Москва, ТВ, Сане Васильеву». Авторами были, разумеется, дети. Мама заставляла меня на все отвечать — писала своим почерком адрес, а я надписывал «Привет из Москвы». Первый автограф дал в 5 лет.

— Почему же не пошли в театральный институт после школы?

— А я и хотел. Но не сложилось. И сегодня счастлив, что не стал актером. Потому что в таком случае не имел бы никакой работы на Западе. Только во время немого кино русские актеры могли сделать хорошую карьеру. А как только появился звук, они сразу перешли на вторые роли — шпионов, таксистов и так далее.

— Приехав четверть века назад в Париж, вы наверняка застали там представителей русского дворянства, эмигрировавших после революции.

— Всю эмиграцию можно было застать в 20-30-х годах. А я застал остатки, общался со многими русскими балеринами. Лично знал Бориса Кохно, Сержа Лифаря.

— Вы были знакомы с великим Лифарем, любимым танцовщиком Сергея Дягилева?

— Я бы не сказал, что очень хорошо знал его. Зачем Лифарю было общаться с юношей 23 лет? Но мы были знакомы, нас представила друг другу Майя Плисецкая, которая танцевала в его балете «Федра».

Мы встретились в Лионе, и он, разумеется, произвел на меня мифическое впечатление. Когда ко мне сегодня боятся подойти, считая меня мифическим персонажем, мне становится смешно. Потому что для меня таковыми являлись совсем другие люди.