Последние каникулы - Лев Хахалин

— Есть, — слабо отзывался Вадик. — И девушки там есть, как им не быть!

— Тогда тебе надо бы усы отпустить, — сразу решила Машка. — Входит в моду — раз, — она загибала пальцы, — экономично — два, и для врача усы — шарман! Мам, скажи Вадьке, чтобы он усы отпускал. Такие пушистые–пушистые!..

— Что–то ей усы стали нравиться. Неспроста, — из предосторожности закрываясь подушкой, прокомментировал Вадик, но Машка не задерживалась на мелочах.

— У меня есть идея. Я беру твой кооператив и селюсь там с подругой. Она — вот такая девка! А ты, как морально неустойчивый и малокоммуникабельный, остаешься под родительским крылом. Даже — крыльями! Иначе ты, Вадька, — она трепала Вадика за нос, уши быстрыми сильными пальцами, — будешь типичным старым девом с комплексом кухонной неполноценности.

— Марья! — сказал отец. — Этот вопрос решен окончательно.

— Хорошо! Но ты разрешишь мне рисовать на твоей шикарной лоджии? Там мощный вид, правда, папка?

— Да! — встрепенулся Вадик. — А как дела с кооперативом?

— Обещали к ноябрьским праздникам дом сдать.

— Я рублей триста заработаю, — обстоятельно сказал Вадик. — На мебелишку.

— Богатый, — насмешливо протянула мама. — Съездишь к морю.

— Вадьк! — опять затеребила его Машка. — В твоей деревне нет никаких народных промыслов? —

— Окромя браконьерства, нет. Но мы с егерем дядей Сашей…

— А икону почерней достать нельзя?

— Спрошу у одной бабуси с радикулитом.

— Спросишь, честно?

— Оставь ты его, Марья, — сказал отец. — И идите–ка вы оба спать. Ваде вставать в пять утра.

Они жили в двухкомнатной квартире, которую отец получил еще в пятидесятом году, и Вадик с сестрой делили большую проходную комнату, хотя как–то случилось, что чаще всего вечерами все собирались в маленькой родительской комнатушке.

Вадик подождал, пока Маша улеглась, и, разложив кресло–кровать, лег с твердым намерением на вопросы не отвечать, а постараться расслабиться в сеансе самогипноза.

— Расслабляешься? — проворчала Маша. — А меня так и не научил, обормот.

— Машк! — вполне миролюбиво спросил Вадик. — Какое сейчас самое модное ругательство, а?

Она долго думала, молчала, потом откликнулась:

— Волосан… А что?

— Волосан ты, Машка! — сказал Вадик и получил очень точно (в чем сказывалась большая практика) подушкой по голове.

Машка царила в семье. Если в Вадике с самого детства проглядывали черты характеров и отца и мамы, но больше матери, то Машкин характер, казалось, не имел в семье аналогов.

Еще на четвертом курсе, рисуя в кружке на кафедре неврологии свое генеалогическое древо и собирая оставшиеся в памяти родни сведения о пристрастиях предков, Вадик был весьма заинтересован: все укладывалось в схему, даже определился внутрисемейный круг профессий, но Машка выпадала из него. Разгадку ему принес разговор с мамой. Вадик всегда полагался на ее серьезные и четкие заключения кристаллографа. Она сказала:

— Машка! Это же вылитый отец! Тот отец, который не состоялся из–за трудного детства. Прозрачность и твердость, Алмаз. Только отец без блеска, а Машка с блеском.

Вадик знал, что отец подростком ушел на войну, работал в госпитале, потом окончил Военно–медицинскую академию, одним из первых изучал лучевую болезнь, стал признанным авторитетом, но не хватало ему чего–то, чтобы легко написать диссертацию, оказаться на виду… Поэтому он обиделся за отца, когда мама сказала «без блеска», и спросил:

— А я?

— А что — ты? Ты — внушаемый, как и большинство, мужчин, — лукаво улыбнулась мама. — Я тебе не скажу. Ну, чтобы тебе не была завидно… пока ты у нас, мм-м… гранит. Основательность, твердость!.. Ну, что ты, Вадик! — Мама обняла его. — Все эти сравнения — чушь! Не переживай, сыночек! Ты тоже способный, умный… Но послушай! Есть граниты, которые несут золото. Маленькие частички. И все главное золото мира — не самородки, а эти маленькие кусочки, пылинки, зернышки. А золотом платят за все — и за алмазы тоже. Ты тот самый гранит.

«Но» — осталось. И каждый раз, сравнивая себя с сестрой, оглядываясь на отца, маму, Вадик спотыкался об это «но».

Однажды он спросил:

— Мам, как ты думаешь, отец счастлив?

— А что такое счастье, сыночек? Если счастье — это равновесие в жизни, самоуважение, которое опирается на весь мир: на чувство безопасности, на любовь, на здоровье, на чистую совесть — то да, он счастлив. Но почему ты меня спрашиваешь об этом, спроси папу!

— Но ведь ты его жена и, наверно, знаешь его лучше, чем все другие?

— Нет, Вадик, жена и муж знают друг друга только с той стороны, которая обращена к супругу или супруге. Все никто не знает. Даже я не все знаю о тебе и Машке. К сожалению. Вот, например, почему она так зверски рвет все свои черновики, почему они ей мешают? Может быть, им со временем цены не будет. И почему ты ревностно бережешь свои?

— Просто Машка талантливая и уверена, что сможет повторить, даже улучшить, а я нет.

— Нет, сыночек. Это модель того, как вы будете жить, — вот чего я боюсь. Почему? Не знаю уж как, но наградили мы с отцом вас аналитическими качествами — не будете вы воспринимать жизнь просто, к сожалению. Одна будет ценить только мгновения прозрения, откровения, другой — не скажу… Подумай сам.

— …Машка! — шепнул Вадик. И, дождавшись сонного «А?», признался: — Я что–то в современных девушках ничего не понимаю.

— Нормально! — отозвалась Машка. — Спи, братан, спокойно.

Рано, очень рано вставал комиссар и шел на кухню растапливать остывшую от сырости печь. А Вадик, мучимый бессонницей, засыпал.

…Подняться утром под равномерный шелест дождя и ритмичные глухие удары о пол просочившихся сквозь потолок мутных капель, слышать сонную, глухую возню ребят, кашель и позевывания, отворить разбухшую дверь и открыть взгляду равномерное серое небо, низкое и влажное, а справа — весь горизонт занимает серая блескучая под редким солнцем вода. Только над трубой кухни ветер качает сизый дым.

— Завтракать! — кричит Оля и бьет железной кружкой по крышке кастрюли.

Вадик заторопился умываться. В столовую он зашёл последним — процедура снятия пробы отпала как–то сама по себе после возвращения ив Москвы, когда командир накинулся на него во время обеда при всех за опоздание, за испорченные отношения с Верой–продавщицей, за нахлебничество. Он так и сказал: «Пока мы на стройке уродуемся, этот жрет, спит и…» — Он все–таки не рискнул договорить, но Оля покраснела. Вадик тогда встал и громко сказал: «Я врач. А не строитель. Вы меня кормите, я готов вас лечить. Все!» Когда он вышел, в столовой была тишина. Вечером около него, сидевшего на обрыве, неслышно возник Сережа–комиссар, опустился рядом на корточки, помолчал. Вадик, обиженно глядя прямо перед собой на растворяющийся в сумерках закат, ждал от Сережи каких–то объяснений, слов, может быть, даже сочувствия, но комиссар, так ничего и не сказав, отошел…

…Вадик взял у Тани (с улыбкой сказавшей «Доброе утро, ешьте на здоровье!») тарелку с кашей и котлетой, машинально отметил, что размер котлеты опять уменьшился, и тут его окликнул командир.

— Зайди!

Ко всему готовый, Вадик вошел в столовую, увидел весь отряд в сборе. Командир нетерпеливым жестом позвал его за стол, где сидел штаб отряда.

— Вчера случилось ЧП. Все знают об этом. Нарушение сухого закона. Наказание — отчисление из отряда. Но, раз это касается Вовика, нашего трудновоспитуемого, то решайте вы, весь отряд.

Комиссар поерзал на скамейке, с трудом выдавил из себя:

— Хуже всего то, что пили не на свои, а на деньги Вовика.

— А мои деньги не хуже ваших! — выкрикнул Вовик, открывая фиксу. — Мне мамаша прислала. Показать квитанцию?

— На первый раз простить надо, — подал голос Витя–завхоз.

— Тебе слова не дано, ты сам пил, — отрезал комиссар.

Ребята молчали. Потом кто–то выдохнул:

— Дождь какой!

— Что решим? — поднялся командир. — Отчислим?

— Если отчислим — пятно на отряде, — сказал Игорек многозначительно. — Это стратегически неверно.

— Оставим! — загалдели ребята.

На этом собрание и закончилось.

После завтрака часть ребят осталась в столовой играть в шашки, читать; в углу вокруг Вовика сели играть в карты, а Вадик завернулся в громадный брезентовый дождевик дяди Саши, надел сапоги и с удочками пошел ловить рыбу — удочки он привез с собой из Москвы. Он часто уходил по берегу далеко, к развалинам церкви, и там, в глубокой нише под обрывом, усевшись на гладкий ствол мертвого дерева, читал, дремал. Клева не было.

А в книге, которую он читал, были такие слова:

«…Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете….Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими–то рамками».