Над горой играет свет - Мадженди Кэтрин

Мы с Микой помчались вниз. Я умела тихонько открывать заднюю сетчатую дверь. Мы выбрались наружу и сели на ступеньках. Я старалась увидеть лицо брата, понять, как он это все воспринимает, но Мика упорно смотрел куда-то в пустоту. Когда папа хлопнул входной дверью, а мама что-то с силой швырнула, Мика резко выпрямился. Мне хотелось, чтобы он сказал, что все нормально. Но он сосредоточенно тер ноги, будто они у него вдруг вспотели, а потом, сгорбившись, свесил обе руки между коленок. Я смотрела на катышки грязи на его коленях.

Потом Мика стал часто-часто моргать, но не хотел, чтобы я увидела, как он плачет. Убежал.

Я тоже убежала, в шкаф своих братьев. Затворила дверцу, закрыла глаза и поскакала верхом на Фионадале. Ее грива взвивалась, летела мне в лицо, мы забирались все выше и выше. Сестричка моя гора смеялась, оттого что копыта щекотали ей бока. А я видела перед собой только туманные облака. И чувствовала только ветер и колкую гриву, летевшую мне в лицо.

На следующей неделе мама стала еще более дерганой. Бродила туда-сюда по всему дому, сама с собой разговаривала, отпивая из банки для солений мутное варево, в котором плавали клочья какой-то травы. По три раза в день она забиралась на лестницу, прыгала со ступеньки на ступеньку и по пять раз бегала вокруг дома. Иногда Энди, хохоча, семенил за ней вдогонку, радуясь, что мама придумала такую веселую игру.

Папа задерживался на работе все дольше и дольше. Однажды вечером он схватил маму за плечи и, заглядывая ей в глаза, спросил:

— Кэти, что же ты наделала?

Он налил себе джина с тоником и пошел к пустующему дому на холме. Я едва различала вдалеке его фигуру. Мика сказал, что он как-то застал его наверху в тот момент, когда папа плакал. Папа плакал? Этого я представить не могла.

Когда мы все подошли к самому краю безумия, мама, прижав к животу ладонь, стала крутить телефонный диск.

— Руби, приезжай за мной, — сказала она в трубку, — по-моему, получилось. — Она прижалась затылком к стене. — А если мне показалось, я все равно это сделаю, попробую что-нибудь еще.

Мама повесила трубку, но тут же набрала номер миссис Мендель.

— Вы не могли бы присмотреть за детьми? Когда меня увезет моя сестра? Мне нужно лечь в больницу.

Братья старались не мелькать и не шуметь. А в моей голове жужжали шершни и безжалостно жалили, но я все равно стояла рядом с маминой кроватью, смотрела, как она собирает чемодан.

Она взглянула на меня красными припухшими глазами.

— Вирджиния Кейт, я должна лечь в больницу. С вами побудет миссис Мендель. Не хулиганьте тут. — Она, вскрикнув, схватилась за живот.

— Мам, а почему ты должна лечь в больницу?

Она не ответила, отодвинув меня в сторонку, подошла с чемоданом к окну, высматривая тетю Руби.

Братья сидели в гостиной на диване, Энди вытянул перед собой палочки-ножки, Мика скрестил руки на груди.

Когда раздался гудок из машины тети Руби, мама снова стала накручивать диск телефона.

— Фредерик, я ложусь в больницу.

Она повесила трубку и вышла на крыльцо. Я кинулась было следом, но она крикнула, чтобы я убиралась назад. Я прильнула к окну, братья встали рядом и тоже смотрели, как тетя Руби увозит нашу маму, лежавшую на заднем сиденье.

Пока мамы не было, нас пасла миссис Мендель. Папы тоже не было, так и не приходил. Жили мы тихо и спокойно. Энди почти не капризничал, зря я волновалась. Мика, насупившись, рисовал какие-то ужасы. Я ревела у себя в комнате, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. В конце концов я обессилела и решила, что хватит уже. Пора было утереть слезы, они все равно не могли помочь.

— Больше никаких слез, — строго сказала я бабушке. Но слышно было, что она все равно плачет.

Довольно скоро папа привез маму домой, усталую-преусталую. Лица у обоих наших родителей были красными и припухшими. Мама сразу легла, а папа отправился в пустой дом на холме, в руках у него была коробка. О том, что произошло, не было сказано ни слова. Ни разу. Дети больше не рождались. И на эту тему тоже никогда не говорили.

А после все пошло как раньше, регулярно звучал довольно натужный смех, выстраивались в ряды бутылки из-под спиртного, один ряд, второй, третий, четвертый…

ГЛАВА 7. Про сейчас

Я так долго рылась в своих памятках, что спина онемела и заныла. Сердце тоже отчаянно ныло, я ведь вынула его из груди, потоптала, а после сунула обратно. Я встала, потянулась, глядя на обрамленные палочками от мороженого лица. После той Пасхи и началось. Но возможно, все у нас рухнуло бы в любом случае. И тут ни при чем пасхальные наряды и проповедники, выпивка и неродившиеся дети.

Я подошла к окну и увидела, как старая луна усмехнулась. В эту ночь она вела себя легкомысленно.

В лицо мне ударил ветер, он смел на пол все бумажки. Я закатила глаза:

— Да знаю я, бабушка. Что мне еще рассказывать и рассказывать.

Пошла на кухню выпить кофе, старые потертые половицы приятно холодили ступни. На столе для готовки рядышком стояли сахарница и молочник, с красным петушком на боку и красными ручками, впритык к ним банка с мукой, такая же как у бабушки Фейт. Ничего не изменилось. Даже мамина чашка, сполоснутая и вытертая, оставлена рядом с раковиной, будто мама только что туда ее поставила. Я беру ее, глажу прохладный фарфор.

Чашка согревается от моих ладоней, и я вижу, как мама потягивает из нее кофе, и на лице ее написано «ужасно горячо, но вкусно». Поставив чайник на огонь, я внимательней все осмотрела.

Слева, в самом углу, замер строй бутылок. Около них стояла пепельница, полная окурков со следами губной помады на концах, из-за этих красных ободков показалось, что мама вот сейчас войдет и мы сядем вместе пить кофе, только сначала она наденет халатик. Я втянула ноздрями запах «Шалимара» и сигарет.

— Ма-а-ам? Если хочешь, заходи, я не испугаюсь.

А самой страшно, что она вплывет в кухню, плеснет в кофе рому и начнет рассказывать про свои тайны.

Внезапно мне захотелось спихнуть бутылки на пол и смотреть потом, как из них будет хлестать ром, будто кровь, пока они не опустеют. Но я этого не сделала, я достала из шкафчика полосатый стаканчик, я схватила бутылку и налила себе немного рому. Понюхала, от резкого запаха свело мускулы живота. Я пила пиво, и винцо, и шипучее шампанское на церемонии своего бракосочетания, которое, думала я в тот день, означает «навеки вместе». Но серьезные напитки не пробовала ни разу. Наверное, в них заключена некая чудодейственная прелесть, раз мама так часто прикладывалась. Папа тоже знал толк в этом волшебстве. Но он понимал, что чародейский крепкий напиток коварен, он постиг это раньше, чем спиртное его сгубило.

Я сделала большой глоток. Язык охватило пламенем. Я закашлялась.

— Мам, и как ты могла это пить?

Темный ром я вылила и плеснула в стакан водки. Это бесцветное пойло проскочило легко. Постепенно нежащее тепло разлилось по языку, потом по горлу, потом пошло дальше, в желудок, как же хорошо! Одним махом я допила водку, обжегшую горло. Не знаю, вскинула ли я потом подбородок, гордая собой. Сполоснув и вытерев полосатый стакан, я снова убрала его в шкафчик, и мне расхотелось спихивать с кухонного стола бутылки, по крайней мере в тот момент.

Клетчатые кухонные занавески разлетелись в стороны, впуская ночную прохладу. Я выглянула наружу, ища глазами светящееся окошко миссис Мендель. Может, она еще не спит? Она всегда была тут как тут, когда чуяла, что у нас что-то не так. Но никогда не вмешивалась, просто стоит на крыльце и ждет, понадобится ли ее помощь. Таковы были правила. Горцы предпочитали сами справляться с бедами.

Вышла в гостиную, а оттуда — на крыльцо. Темнота приняла меня в свои объятия. Ветер крепчал, но дождь пока сюда не добрался. Все было бархатистым и ласково льнуло, как моя любимая блузка.

И вот я ступаю на прохладную траву, чувствуя подошвами листья и пружинистую влажную землю.