Время Культуры - Ирина Исааковна Чайковская

Дмитрий Самозванец

Но нужно остановиться и пояснить читателям, в чем, на мой взгляд, основная интрига «Бориса Годунова». Как я понимаю, главная интрига пьесы крутится вокруг двух взаимоисключающих событий.

Первое: Борис Годунов, в целях сохранения своей власти, вероятно, организовал убийство царевича Дмитрия, младшего сына Грозного от последней жены, Марии Нагой, отосланной с ребенком в Углич.

И второе: в Польше объявился некий Самозванец, называющий себя царевичем Дмитрием, который-де чудесным образом спасся от рук подосланных к нему убийц.

С одной стороны, сам Годунов и часть приближенных к нему бояр, таких, как Шуйский, знают, что царевич убит и кто в этой смерти повинен.

С другой — главным врагом Годунова становится «пустое имя, звук», само звучание ДМИТРИИ, напоминающее о преступлении, вызывающее муки совести и мысли о неизбежном воздаянии… «Ужели тень сорвет с меня порфиру?»-ужасается и словно нагадывает себе будущее царь Борис.

Потрясающая коллизия! Потрясающая еще и потому, что Пушкин говорит не о бездушном злодее, а о человеке, в котором живет совесть. Царь Борис получился фигурой полнокровной: чадолюбив, обожает дочь — голубку Ксению, поощряет в сыне тягу к знаниям, воспитывает в нем будущего государя…

Да и Самозванец писан не одной краской — честолюбец, авантюрист, решительный, но и умный. Ему жаль павшего коня, он испытывает муки совести, когда приводит на Русь врагов. Но оба — и Борис, и Самозванец — не уйдут от суда «мирского» и «божьего».

Суд над Лжедмитрием и грядущее его падение красноречиво показаны Пушкиным в последней сцене трагедии, когда «народ безмолвствует». Не могут люди, в чьем присутствии только что были умерщвлены жена и малолетний сын Годунова, крикнуть: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!» Призадумайтесь однако: не слышны ли в этом убийстве отрока Федора Годунова отголоски того, давнего, убийства отрока Дмитрия? Не тянется ли по истории кровавая цепочка зла, не пресекшаяся и в наши времена?

В пушкинской трагедии, как мне кажется, именно мораль становится критерием стабильности и прочности власти.

Вс. Мейерхольд в роли Василия Шуйского (справа)

Вообще вся трагедия — произведение драматурга-новатора, недаром все годы ее существования шел разговор об ее «несценичности», о том, что это пьеса для чтения…

Смешной и глупый отзыв дал на нее царь, поверивший своему рецензенту и посоветовавший Пушкину переделать драму «в роман, в духе Вальтера Скотта». Дико это читать. Это именно драма, только предельно сгущенная, в ней — обратите внимания — нет никаких описаний перед сценами. Как оформить каждую — дело постановщика, сколько лет персонажам — пусть об этом говорят зрителю актеры, в них перевоплотившиеся.

Пушкин ничего не разжевывает и не поясняет. Вот положим, сцена с Патриархом. Тот перед всей Думой успокаивает царя, рассказывая длинную историю о том, какие чудеса исцеления происходят на могиле Дмитрия.

По ходу рассказа в Думе происходит «общее смущение», а Борис «несколько раз отирает лицо платком» (ремарки Пушкина!). Что такое? Да ведь Патриарх предлагает выставить «святые мощи» младенца в Кремле, в Архангельском соборе.

Это означает, что он косвенно подтверждает версию, что невинный царевич был злодейски убит подосланными катами и теперь творит чудеса как святомученик. Кто подослал к нему убийц? Официальная версия и тогда, и сейчас гласила: больной эпилепсией, Дмитрий, играя, упал на нож, воткнувшийся ему в горло. Пушкин же идет за народной молвой, обвиняя в смерти царевича — Бориса, и ей-богу, верится — как и в случае с Сальери, — что правда за ним.

В сцене в Польском стане Дмитрия приветствует молодой красавец, князь Курбский. Опять автор не растолковывает нам, кто это такой. Гаврила Пушкин (племянник московского Афанасия) говорит, что это «сын казанского героя». Все. Дальше уже сами зрители должны прояснить для себя, что это сын мятежного Андрея Курбского, прославившегося взятием Казани, сын любимца Грозного, впавшего затем в немилость и бежавшего от неминуемой казни в Литву.

Ирина Архипова в партии Марины Мнишек

Тоже удивительный драматургический ход! История становится живой, населяется и прямыми родственниками — предками драматурга, и лицами, коих, возможно, она не знала, но которых мы воспринимаем как вполне реальных…

Еще пример. Молодой Гришка Отрепьев в сцене в Чудовом монастыре рассказывает монаху-летопис-цу Пимену о своем сне, приснившемся ему «в третий раз». Ему снится, что он по лестнице всходит на башню, а потом летит с нее. Удивительно найдена Пушкиным метафора и «восхождения Дмитрия на царский трон» — а он ведь действительно побывал Московским царем, — и его страшного и быстрого крушения, когда, убегая от преследователей, он срывается с башни, и его убивают.

Пушкин ничего не разжевывает и ничего не поясняет. Но человек, взявшийся за постановку, должен быть, если не конгениальным Пушкину, то хотя бы вровень его замыслу.

Таким, я думаю, был Всеволод Мейерхольд.

Совсем недавно мне попались на глаза стенограммы его работы над третьей редакцией «Бориса Годунова». Мастер вел репетиции в пору своей «опалы», Сталин уже закрыл театр его имени, и Всеволод Эмильевич нашел приют у своего учителя, Станиславского. Меня поразил один кусок репетиции. Мастер говорит о Пимене, каким он должен быть, — совсем не тихим монахом, в нем живет темперамент, он бурно и весело «провел младость», и он, говоря о «последнем сказанье» в своей летописи — а это рассказ о Годунове, — не может себя сдержать: «Прогневали мы бога, согрешили/ Владыкою себе цареубийцу /Мы нарекли».

— Это бунт, — говорит Мейерхольд. Это сцена из Достоевского.

Будучи сам актером, Мейерхольд, исполняя монолог, как отмечено в стенограмме, «при последних словах кричит и бьет кулаками по столу». Можно представить, как сильно прозвучала у него эта сцена!

В 2011 году фильм по «Борису Годунову» снял Владимир Мирзоев. Действие было перенесено из прошлого в какое-то неопределенное будущее, но колорит отавался вполне российский и даже московский. Я не сторонница переносов времени и места, но в случае с фильмом Мирзоева скажу, что у него получилось. Не изменив ни слова в пушкинской трагедии, режиссер сумел наглядно показать зеркальность ситуации для Московского государства во все времена.

Два слова о Марине Мнишек. Ей уделена всего одна сцена, зато какая! Знаменитая сцена у фонтана. В опере Мусоргского используется сцена со служанкой и с «алмазным венцом», безжалостно выброшенная Пушкиным из окончательной редакции. Ему важно было показать «гордую полячку», «змею», которой безумно влюбленный Самозванец, готов признаться в своем самозванстве — так ему хочется, чтобы она любила его, а не