Перекрестки - Франзен Джонатан

Это письмо подействовало на него так, словно в темноте чиркнули спичкой. И в ее свете Клем увидел свою старую комнату в родительском доме. Туда Бекки приходила к нему по вечерам, рассказывала о разном и частенько по своей непосредственности засыпала на его кровати. Почему он не будил ее? Не говорил: иди спать к себе? Потому что она слишком много для него значила. Он сознавал, что она любит спать у него, что она любит его больше всех остальных членов семьи: ради такого стоило потерпеть неудобство и поспать на полу. Если бы она, просыпаясь, смущалась, когда видела его на полу, если бы принималась извиняться за то, что заняла его кровать, если бы это случилось всего один раз, не было бы так странно. Но она делала это снова и снова – позволяла ему спать на полу, не смущаясь и не извиняясь, – и условия их договора были ясны: он готов ради нее на что угодно, а она это принимает. Со стороны могло показаться, будто Бекки ведет себя как эгоистка. Лишь он видел любовь в ее согласии на то, чтобы ее так любили.

Потом он уехал в университет, встретил Шэрон, и той нужно было, чтобы ее так сильно любили, но в своей отвратительной честности он признался, что не любит ее той любовью, на которую способно его сердце. В свете спички, зажженной этим письмом, Клем видел, что сердце его по-прежнему принадлежит Бекки, что именно поэтому он расстался с Шэрон. Но пока он спал с Шэрон, условия договора изменились, Бекки больше в нем не нуждалась, а он цеплялся за нее, пытался напомнить ей о былом договоре, повлиять на ее решение – и лишился ее любви. Она так на него разозлилась, ненависть ее оказалась настолько невыносима, что он безо всякого плана сел в автобус и укатил в Мексику. В свете спички он видел, что пытался вытеснить одну муку другой, муку от потери Бекки – мукой тяжелого труда, и это письмо открыло ему страшную правду: ничего не изменилось.

Клем положил обжегшее его письмо в карман, направился в деревушку и по дороге нагнал Фелипе Куэйяра, который нес на плече мотыгу с крепкой рукоятью. Фелипе был худощавый, на голову ниже Клема, однако практически без усилий справлялся с любой тяжелой работой. Клем пристроился за Фелипе и, стараясь не наткнуться на мотыгу, спросил, когда будут выкапывать картофель.

Когда вырастет, ответил Фелипе.

Да, сказал Клем, но когда именно?

Обычно в мае. Это тяжелый труд.

Не тяжелее, чем сажать его в дождь.

Нет, тяжелее. Сам увидишь.

Некоторое время они шагали молча. В верхнем конце долины за горой собирались тучи – амазонская влажность, – но последнее время до запада, до деревушки, дожди не доходили. Тропа через пуну пересыхала.

Я хотел кое-что спросить, сказал Клем. Если я уеду сейчас – скоро, – можно мне приехать снова? Я думал остаться до конца уборки урожая, но мне нужно увидеть родных.

Фелипе остановился, развернулся с мотыгой. Нахмурился.

Тебе пришли плохие новости? Кто-то болен?

Да. В общем, да.

Тогда езжай немедленно, ответил Фелипе. Нет ничего важнее семьи.

Последнего водителя, который ранним утром в субботу накануне Пасхи подвез Клема на роскошном “бьюике ривьера” из Блумингтона в Орору, звали Мортон, он был дважды в разводе, торговал удобрениями и хотел говорить о Боге. Мортон остановился возле придорожного кафе, куда Клем добрался автостопом, доел остатки еды со стола, принял душ и прикорнул на несколько часов за парковкой. Деньги, присланные матерью, ушли на авиабилет до Панамы и на автобус до Мексики, дальше пришлось ехать на попутках, в основном с дальнобойщиками. Когда Мортон узнал, что Клем толком не ел пять дней, то заехал по пути в “Стакиз”, купил ему блинчики и яичницу с беконом. Лицо у Мортона было испитое, рябое, тело словно собирали заново: он смахивал на завязавшего алкоголика. Казалось, ему нравится наблюдать, как Клем ест.

– Знаешь, почему я тебя взял? – спросил он. – Я как увидел, что ты голосуешь, решил, что ты ангел.

Клем удивился. Он кто угодно, только не хиппи, но с бородкой, длинными волосами, в перуанском свитере с капюшоном смахивает на хиппаря. Он изумился, когда рядом с ним затормозил “бьюик ривьера”.

– Знаю, о чем ты думаешь, – продолжал Мортон. – Но они существуют. Ангелы-то. Внешне обычные люди, но когда они уходят, ты понимаешь, что это были ангелы Божьи.

Клем еще не привык говорить по-английски – ему до сих пор казалось чудом, что это возможно.

– Я совершенно точно не ангел.

– А у Бога всегда так. Он заботится о нас таким образом – побуждая нас заботиться друг о друге. И когда ты отказываешься помочь незнакомцу, который нуждается в твоей помощи, ты, возможно, отказываешься помочь ангелу. Знаешь, когда я это понял? Четыре года назад, двадцать седьмого июня. Мне было плохо, вторая жена только-только ушла, меня выгнали с работы – я тогда работал в школе, – да еще в грозу сломалась машина. Кстати, неподалеку отсюда, на проселке. Дождь стеной, генератор закоротило. В общем, так худо, что дальше некуда. Сижу в машине, мокрый как мышь, жалею себя, вдруг вижу в зеркале – сзади кто-то идет. Не поверишь, но это был парень примерно твоих лет, весь в белом. Я опускаю стекло, он спрашивает, что случилось. Тоже мокрый как мышь, заглядывает под капот, говорит, а теперь заводи. Умереть мне на этом месте – завелась! Прислушиваюсь – работает, ну я выхожу, хочу поблагодарить его, может, денег дать, а его нет. Кругом кукурузное поле, ровное-преровное, а его нигде нет! Исчез. Тут дождь прекратился, и ты не поверишь, на небе появилась надпись – гляжу, а это числа. Числа от горизонта до горизонта. И я понял, что это число дней моей жизни, ангел показал мне всю мою жизнь, прошлое и будущее. Потом числа на миг выстроились в идеальную последовательность, и я все понял. Я понял, что вечная жизнь – в Иисусе Христе. Я в церкви сто лет не был, а тут рухнул на колени, прямо на дороге, и излил душу Иисусу. С этого дня началась моя новая жизнь.

Нельзя отрицать, Мортон отличался христианской добротой, блинчики с сиропом и сбитым сливочным маслом тому подтверждение, да и рассказывал с трогательной убедительностью, но сама история не выдерживает объективной критики. В Перу Клему доводилось работать бок о бок с людьми, полными всевозможных суеверий. В хижине Куэйяров висело распятие, Клем видел, как Фелипе крестится у церкви и на кладбище в Трес-Фуэнтесе. Но то был простой рабочий люд. Мортон – образованный американец, по его словам, лучший торговец в своем районе, владелец “бьюика”, сконструированного проверенными научными методами. Еще больше Клема удивляло, что и прочие взрослые люди в его жизни, мать, отец, теперь вот Бекки, современные люди развитого ума рассуждают о Боге так, словно за этим словом что-то стоит. Неверующий среди верующих еще более одинок, чем гринго в Трес-Фуэнтесе. Гринго отличается лишь внешне и может найти общее с местными. У науки же и заблуждений нет ничего общего.

Мортон отвез бы его в Нью-Проспект, но в десять утра ему надо было забрать дочку в Ороре. Он высадил Клема на вокзале, дал пять долларов. И, потянувшись к бардачку, достал открытку, на которой был густо напечатан какой-то религиозный текст.

– Вы невероятно добры. – Клем взял открытку. На лицевой стороне красовался растровый Иисус, на обороте – растровый парадиз.

– Хорошей тебе Пасхи с родными.

Оставшись один на платформе, Клем выбросил открытку в мусорный бак. А заодно, раз уж оказался возле бака, сунул туда грязную вязаную сумку и лежащую в ней грязную одежду, оставил только паспорт. Сегодня начинается его новая жизнь. Прибывший поезд ждал его с открытыми дверями.

Клем узнавал Нью-Проспект, имел на него права, помнил в нем каждый дом и название улицы, и это казалось ему таким же чудом, как собственная английская речь. Он мог бы с дороги позвонить родителям, сообщить о своем приезде, но тяготы автостопа легче переносить, не задумываясь о будущем, да и не из-за родителей он уехал из Трес-Фуэнтеса.

На Пирсиг-авеню густо пахло весной; в Перу весна пахла совершенно иначе. В витрине музыкального магазина компании “Эолиан” стояли выгоревшие джазовые и симфонические пластинки: казалось, с тех пор как Клем уехал, к ним никто не притрагивался. В магазине под недоверчивым взглядом владельца рылись в корзинах с кассетами рок-альбомов два длинноволосых парнишки. Клем свернул в переулок за магазином. Замер в нерешительности у подножия лестницы на второй этаж. Вспомнил, как точно так же медлил на площадке дома хиппи, прежде чем подняться к Шэрон.