То «заика», то «золотуха» - AnaVi

«началось». И, несмотря же на то, к чему по и в итоге же привело, просто ещё и не хотел забывать: ни белых дорожек… трасс, ни выпивки… в галлонах, ни сигарет в блоках и… за день. А ведь и, казалось бы, кто ещё и из них — должен был быть… «хуже»! И дело ведь не в том, что «Клиент всегда прав» и «Кто платит за даму, тот её и танцует», а в том, что если уж что-то и сделал правильного и нормального этот «информационный век» — так это возможность: наблюдать за своей душой напрямую и давать ей то, что она хочет; без ущерба для неё и… для себя! Да и прочих извращений: с зеркалами и заменами, переселениями и очищениями… возвратами. «Чип» с этим — справлялся прекрасно, раз уж и не «искусственный интеллект»!.. Не смог. Дав только «скрипучую мораль» и «проржавевшую на девственной же чистоте совесть»! Они — заслужили куда больше, чем их оболочки: хотя бы и потому, что, не неся груз снаружи, несли его внутри. И перед «уходом-отходом» — должны были если уж и не «очиститься» до конца, то попробовать немного… и сделать для этого всё!.. Пусть — и только виртуально. Но и если же всё — как и кому посмотреть: «матрица в матрице»! Чем плоха свобода «там» и «без ограничений», когда «здесь» она и… «с ними»? Никакого внешнего вреда!.. Лишь — «внутренний». Но и зато — сразу же видно-понятно: действительно ли это надо там уже, если и здесь ещё это больно и… убивает! И да, пусть ещё и с возможностью — залечивания и «рестарта»… Но ведь и там — такого нет!.. Так и зачем, к чему же этот «внутренний портрет Дориана Грея», что и скажется же затем снаружи и… куда раньше-бол-ьн-ее, чем и кт… что-либо?!

Папа

(Cover — Mary Gu)

Девушка в больничной палате прибирает взрослые мужские вещи в коробку и, дойдя, наконец, до фото троих на тумбе, себя и… отца, мать же — «подогнута», вытаскивает его из рамки, разворачивая. Долго смотрит!.. Но и когда всё же чувствует слёзы на щеках — бьёт рамку со стеклом о стену, забирая фото с собой, положив его — поверх всех же вещей в коробке, и выходит из палаты и больницы; по пути — ещё сбрасывая с себя халат и бахилы: и оставаясь — в чёрном платье под таким же пальто; и в цвет же им — туфлях! Достигнув же своей машины — быстро убирает коробку в багажник. Так же молниеносно — открывает первую дверь слева, со стороны водителя, и падает на водительское же сиденье, пристёгиваясь. Смотрит недолго — перед собой и в лобовое, вдаль и будто одновременно сквозь: куда-то и тут же в никуда. Затем утыкается головой-лицом в руль — и… вдыхает-выдыхает некоторое время: собираясь с остатками сил и осадками же эмоций. После чего — утирает наконец глаза, нос и рот и заводит машину, выезжая с парковки больницы! И, спустя время прямой и асфальтированной дороги, съезжает на обочину, подъезжая затем к кладбищу. Выключает зажигание и кидает быстрый взгляд в сторону правого пассажирского сиденья… с цветами. Берёт их, выходит из машины, закрыв её, и идёт по дорожке кладбища… с опущенными вниз бутонами чётного количества чёрных же роз! Подходит к небольшой группе людей, что почти уже и рассосалась, но и всё ещё стоит в небольшом количестве то тут, то там и… у двух же памятников: только-только «насыпанного» с крестом и уже «утрамбованного» с камнем. Садится на корточки у креста, укладывает цветы — и смотрит в… свои же глаза напротив, хоть и мужские и… отцовские; справа же — материнские! Сидит так какое-то время — в молчании. Затем поднимается — и подходит к своей бывшей воспитательнице, «второй маме», из детского дома. Остальные — её не так волнуют: никого из них она не знает! Как и родителей, собственно. Что сразу же отдали её, променяв на «минутные удовольствия»: каждый — в своём извращении. Но и эти — хотя бы были! А те — появились только сейчас: чёртовы сожалеющие, соболезнующие и сострадающие; да плакальщицы, те ещё «актрисы погорелого театра», выглядят куда правдоподобнее «плачущими за деньги», чем «эти» и «не»! Обнимает её и принимает соболезнования — лишь от неё: она была, есть и… знала. Всё — знала!.. И была рядом. И едет затем с ней «домой», с улыбкой вспоминая по дороге и внутри уже самого детского дома — прожитые годы по «доске воспоминаний»: легко находя себя почти и на каждом из — предпоследней и по «выросту». Как и затем — двухэтажную кровать: со своей нижней полкой… в самом углу! Просит немного времени: побыть с собой. И ей даже разрешают — полежать на ней: понастальгировать. Чем она и пользуется: и незаметно для себя — даже и засыпает! А когда просыпается — видит в зеркале слева от себя… «себя» же; только — маленькой. С грустными глазами и вытянутыми руками… кофты, «драными» штанами и побитыми кроссами, неряшливыми косичками-хвостиками и… огорчённо-сметённую: готовую вот-вот — и… расплакаться! Встаёт. Подходит и… Садится перед ней — на колени! Касается руками стекла и… Вдруг!..

Развязка 1.

Девочка напротив — начинает плакать навзрыд! С каждым разом — лишь ещё сильнее: подвывая, выстанывая и набирая громкость. Почти уже — и крича! И параллельно где-то, на очередном же витке своей истерики — ещё и бьёт само стекло снаружи… из зеркала же внутри! Девушка закрывает уши и глаза, а когда вновь открывает — понимает, что кричала… она. И стекло разбилось — от её рук: сильного их к нему приложения. Зеркало же, как и всегда, цело. Только руки — разбиты: в мелких ранах от осколков и… кровят! И, стараясь не испачкать всё тут и до конца уж собой, она аккуратно встаёт из осколков, что и кое-как с себя стряхнула без рук, тянется лишь пальцами к внутреннему карману пальто, где скорее всего уже и не платок, а мокрый кусок ткани, та же и половая тряпка, и всё же, заодно же ещё и обеззаразит «солью» раны, и, неожиданно даже для себя, уже и забыв про него, как и про то, что платок в другом кармане, находит