Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Ваши опасения сбылись, мой капитан: увезти удалось только три гаубицы. Остальные придется оставить. Некому грузить, не на чем везти…

— И сколько же стволов Лабиш утопил?

— Один. Больше не получится — по тем же причинам. Сейчас забьют им пороховой заряд и заклепают. По крайней мере, приведем в негодность.

Дефоссё соскакивает вниз, на позицию, пробирается меж фашин и разбитых досок к орудиям. Смотреть на них — больно. Там же на остатках своего лафета лежит и бедняга «Фанфан». Полированное бронзовое тело почти в девять футов длины и диаметром в фут напоминает огромного мертвого кита, выброшенного на берег.

— Капитан, это всего лишь пушки… Новые отольют.

— Для чего? Для нового Кадиса?

Дефоссё взволнованно и печально кончиками пальцев проводит по отметинам на металле. Клеймо литейного двора… на цапфах — следы недавних ударов кувалды. Но сама бронза нетронута — ни царапинки.

— Славные были ребята, — бормочет он. — Верные до смертного часа.

И выпрямляется, чувствуя себя командиром, бросившим своих людей. Нижерасположенная батарея 8-фунтовых продолжает вести огонь. Испанская граната, пущенная с Пунталеса, рвется в тридцати шагах, заставляя капитана пригнуться, меж тем как Бертольди с кошачьим проворством спрыгивает с парапета, падает на Дефоссё сверху. Камни и осколки со свистом пролетают над головой. И в ту же секунду оттуда, где упала бомба, доносятся крики — какие-то бедолаги получили свое, соображает капитан, поднимаясь и отряхиваясь. Не повезло. Уж куда как не повезло: подвернулись в последнюю, можно сказать, минуту да и санитарные двуколки в самом лучшем случае — не ближе Хереса. Еще не успела осесть и рассеяться пыль, как на парапете возникает инженер-лейтенант в сопровождении нескольких солдат, которые волокут тяжелые ящики с инструментами и устройства для подрыва.

— Похоже, этим стервецам такое — в радость…

И, оставив «Фанфана» с братьями на милость саперов, капитан и Бертольди покидают редут. Пересекают длинный деревянный мостик, ведущий к баракам, где все уже занялось огнем. От нестерпимого жара кажется, будто воздух ходит волнами там, где в отдалении обвешанные, навьюченные тюками и узлами кавалеристы, пушкари и пехотинцы, толкающие перед собой тачки, становятся однородной сине-серо-бурой массой, что, подобно приливу, медленно накатывает на дорогу в Эль-Пуэрто. Двенадцать тысяч человек начали отступление.

— Что ж, прогуляемся и мы, — покорствуя судьбе, замечает Бертольди. — До Франции.

— Да боюсь, что подальше. Говорят, теперь в Россию идем.

— Вот черт.

Симон Дефоссё в последний раз оглядывается: разливающиеся над бухтой сумерки медленно окрашивают красным далекий город, который остался недосягаем. Надеюсь, думает капитан, этот странный полицейский наконец нашел то, что искал.

Вечер тих. В горячем неподвижном воздухе — ни единого дуновения. И — ни звука. Слышно лишь, как вполголоса беседуют двое мужчин, сидящих в полутьме, которую не под силу разогнать фонарю на земле, среди обломков и мусора в патио крепости Гуардиамаринас. У выводящего на улицу Силенсио пролома в крепостной стене.

— Ну, это вы слишком много от меня хотите, — говорит Иполито Барруль.

Рохелио Тисон замолкает на мгновение. Я, отвечает он наконец, хочу всего лишь услышать вашу версию этих событий. Ваш вариант. Вы — единственный, кто обладает достаточными познаниями, чтобы объяснить мне случившееся с научной точки зрения. Рациональный взгляд может пролить свет на события. И помочь мне привести в порядок все, что я знаю.

— Да было бы что приводить… Тем более, что это и не всегда возможно. Есть загадки, ключи к которым останутся недоступны. По крайней мере, пока. Потребуются века, чтобы понять все это.

— Мыловар, — сквозь зубы цедит комиссар.

В голосе его — разочарование. И — явственный отзвук недоумения.

— Всего-то-навсего хозяин парфюмерной лавки, будь он проклят, — слышится еще через мгновение.

Комиссар чувствует на себе взгляд Барруля. Когда профессор поворачивает голову, в стеклах очков вспыхивает и гаснет отблеск фонаря.

— А почему бы и нет? Это вопрос чувствительности.

— Ну-ка, расскажите поподробней.

Барруль смотрит в сторону. Видно, как ему не по себе, как неуютно здесь. Давно уже эти чувства пересилили начальное любопытство. Давно уже — с той минуты, как вместе с комиссаром поднялся из подземного святилища — он ведет себя иначе. Уклончиво.

— Да я говорил-то с ним не более получаса.

Тисон хранит молчание. Выжидает. Через минуту видит, как его собеседник, оглядевшись, оборачивается к темному и заброшенному дому за спиной.

— Это человек, одержимый точностью, — произносит наконец профессор. — Без сомнения, многое объясняет то обстоятельство, что его ремесло связано с химией… Он, так сказать, манипулирует собственной системой мер и весов. А вообще — он сын века, порождение нашего времени. С полным правом может считаться таковым… Расчетчик… Геометр.

— Стало быть, он нормален?

— Комиссар, вам ли не знать, что слово «норма» — двусмысленно и обоюдоостро? В этом человеке намешано много всякой всячины, в том числе — и весьма опасного свойства.

— Ну, опишите мне его… Определите.

Не знаю, получится ли, отвечает профессор. Можно вообразить себе лишь малую толику, не более того. Когда он говорит об одержимости точностью, это следует понимать как повышенное внимание к мелочам и деталям. Особенно — при математическом складе ума. Здесь присутствует и то и другое. Вне всякого сомнения. Наличествует и это и то. И хотя злодей не получил систематического образования, дело идет о природном математике. О человеке, одаренном способностью улавливать закономерности, вычленяя их из неимоверного множества разнообразных данных — воздуха, запаха, ветра, топографии города…

— Короче говоря, вам ли не понимать, о чем я… — завершает Барруль.

— Но почему он убивал?

— Может быть, тут сыграло свою роль тщеславие… Бунтарство… И может быть, какая-то застарелая обида.

— Забавно, что вы упомянули обиду. У него ведь была дочь. Умерла два года назад, когда была эпидемия желтой лихорадки. Ей было шестнадцать лет.

Барруль глядит на него с интересом. Но — не без боязни. Тисон слегка покачивает головой. Глядит в одну сторону, потом — в другую, тень заволакивает ему глаза.

— Как и моей.

И холодно перебирает в голове все, что происходило не так давно в подвале. Как поразился Кадальсо, получив приказ доставить мыловара не в тюрьму на улице Мирадор, а сюда, в замок, в заброшенное здание Морского корпуса. Долгий допрос. Крики боли — поначалу, конечно. И то, какое лицо сделалось у профессора Барруля, когда комиссар свел его в этот полуразвалившийся подвал. Его ужас, его растерянность. Профессор, вы десять лет кряду утверждаете, что вы — мой друг. Пришла пора доказать это. У вас имеется полчаса на то, чтобы поскрести душу этого субъекта. Прежде чем вам явлены будут все демоны, обитающие в нем. И во мне.

— Продолжайте, пожалуйста, профессор. Скажите мне, что вы думаете об этом.

Барруль отвечает не сразу, и, пока он раздумывает, Рохелио Тисон вспоминает, как недавно, стоя с сигарой в зубах, прислонясь к стене, слушал их разговор. И при свете масляной лампы наблюдал за профессором, присевшим на колченогий стул. Его собеседник, наскоро и небрежно перевязанный, скованный цепями по рукам и ногам, лежал на старом топчане. Покуда вполголоса, почти шепотом шел этот разговор, масляный огонек заставлял лосниться нечистую кожу на лице парфюмера, играл в его зрачках, расширенных опийной настойкой — одна-единственная капля на стакан воды, — которую комиссар дал ему выпить. Пояснив, что хочет, чтобы тот сохранил ясность рассудка и не слишком сильно страдал от боли. Чтобы мог соображать. На краткое время вашей беседы. Потом будет уже все равно, страдает он или нет.

— Не подлежит сомнению, — говорит наконец Барруль, — что он восстал против нашего приземленного миропонимания. Для него варить мыло — не просто заработок, но работа, требующая ювелирной точности, абсолютной точности всех ингредиентов, с которыми имеет дело. До которых дотрагивается, которые обоняет. И которые осядут на коже других существ. Прежде всего — молодых женщин. Каждый день появляющихся в его заведении и покупающих то или это…

— Мразь.

— Не надо упрощать, комиссар.

— Вы намекаете, что он еще и своего рода художник?

— Вероятно, сам он считает себя таковым. Ученым и художником. Вероятно также, что это ощущение позволяет ему не чувствовать, что он всего лишь механически перемешивает вещества и составы… У него, наверно, чувствительное нутро. И вот во исполнение его требований он и убивает.

«Чувствительное». Это слово срывает с губ Тисона горький смешок.