Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

В родном хирургическом коридоре порхает какая-то пигалица в белом халате. Еле уловил.

— Сестричка, — окликаю. Поворачивается — и никакая не сестричка, скорее, дочка, и жиденькие косички торчат из-за ушей. — Позови, — прошу, — Машу.

— А она в отгулах, — сообщает, — я её подменяю.

Ну, нет, пугаюсь, мне такой подмены не надо, вызовут ещё на линейку. Отдаю ей пионерский салют и рву когти подобру-поздорову к тётке, ловить неуловимую суженую. Свет в окошках есть, но дверь на запоре. Стучу — бесполезно, грохочу — кто-то идёт, дверь слегка приоткрывается, и в щели видны нос и насторожённые глаза.

— Чего надо?

— Мне бы, — лопочу, — Марью на чуток, минуток на пяток.

— Она здесь больше не живёт, — и дверь так быстро захлопнулась, что нос еле успел убрать.

— А где она живёт? — спрашиваю дверь, но та молчит.

Нет невесты, как в воду канула. Зря только костюм надевал, одеколонился, причёску сделал а ля Лондон-бэби. Пойти, что ли, прошвырнуться по ситям, невест посмотреть и себя показать на танц-толчке? Хожу там, где посветлее, гляжу поверх голов, девки около так и шастают, но ни одна не обратилась пошло: «Я тебя люблю, выходи за меня замуж». Видно, отпугивает их мой байроновский вид, не привыкли к хорошим костюмам с элегантными галстуками и почти новым ботинкам, требующим срочного ремонта, пугаются бабоньки. Смотаться, что ли, в киношку? Всё равно вечер потерян. Как раз давали мою любимую комедь «Волгу-Волгу», которую я видел раз сто. Присмотрю, думаю, какую-нибудь симпатяшку, сяду рядом, а в темноте ей на ушко: «Я вас искал всю жизнь!» — она и обомлеет от радости. Так и сделал. А мымра отворачивается в другую сторону, к соседу, и чуть ли не на весь зал: «Коляня, тут один ищет твоего кулака». Тогда я обомлел, но совсем не от радости, оправдываюсь, что не в ту сторону повернулся, и сматываюсь из кина пока цел. Иду, оглядываясь, чтоб не догнали, и вспоминаю с облегчением: если не везёт, так не везёт, и не рыпайся, и это невезение лучше всего переспать.

Сарнячка умотала жаловаться, и я целый день спокойно и тщательно обрабатывал на чистовую материалы электропрофилирования по Угловому. В обед сбегал в больничку, но там в их отделении никто не знает Марьиного нового адреса, и всё, что узнал, это то, что вроде бы у неё занемогла мать, и дочь собиралась к ней. Вот так: у неё заболела мать, а мне стало легче — нашлась беглянка, можно заказывать марш Мендельсона.

К концу рабочего дня приехал Кравчук, закончивший маршрутные мытарства. Спрашиваю, где Горюн, отвечает, осклабясь, что догоняет с оставшимся барахлом, не поместившимся на машине. Совсем стало фартово! От радости, что все нашлись, решил навести марафет в пенале, а для поддержания духа врубил на полную мощность Первый Чайковского. За взвывами оркестра не сразу и расслышал стук в дверь. Маша?!

— Входи! — ору, нарисовав на морде приятную прощающую улыбку. Входит … Шпац.

— Горюнов не заходил? — спрашивает, оглядывая комнату.

— Пришёл уже? — спрашиваю в свою очередь, стирая дурацкую улыбку.

— Лошади, — отвечает, — стоят неразвьюченные, у Марты повод весь копытами истоптан, а передние ноги порезаны ремнём. Горюнова нигде нет. — У меня и сердце остановилось, стены поплыли, и пришлось сесть на стул.

— Я сейчас! — кричу в ужасе и начинаю торопливо напяливать полевую одежду. — Вы подготовьте пока машину, а я — быстро. — Он, не говоря ни слова, вышел, и я почти следом бегу, чуть не забыв вырубить Чайковского. На ходу уже прихватил спальный мешок. Обычно неторопливый и несговорчивый шофёр, копавшийся в моторе нашей потрёпанной ласточки, услышав, в чём дело, не стал кочевряжиться, что-то подвернул, захлопнул капот и, сев за руль, с одного качка завёл мотор. Я, не мешкая, забрался с мешком в кузов, Шпац подал мощный аккумуляторный фонарь, сам влез в кабину, и мы покатили в мрачную неизвестность.

Далеко ехать не пришлось. Горюн лежал прямо на дороге примерно в двух километрах от въезда в посёлок, лежал на правом боку, вытянув правую руку, в которой, вероятно, удерживал повод, и Марта, прежде чем решилась уйти и увести караван, долго топталась на месте, о чём свидетельствовали многочисленные копытные вмятины, а потом некоторое время тащила хозяина, цепко удерживающего длинный повод, пока ей не удалось вырвать его. На разлохмаченной седине, покрытой грязью и пылью, запеклась крупными сгустками потемневшая кровь. Поставив рядом включённый фонарь, я опустился на колени и приложился ухом к груди. Там было тихо. Потрогал запачканные ладони — холодные. Приподнял склонённую к груди голову, кое-как дрожащими руками стёр поданной шофёром тряпкой грязь и кровь и увидел на левом виске дырочку, из которой, освобождённая от пробки, засочилась кровь. На другой стороне головы такая же дырочка обнаружилась за ухом.

— Его убили! — взвыл, теряя самообладание. — Гады!! Кто? Убью!!!

Нагнувшийся рядом Шпацерман умело прикрыл смотрящие на нас с недоумением глаза. Шофёр с грохотом открыл задний борт.

— Давай, лезь, — приказывает начальник, — примешь у нас.

Со второй попытки, шатаясь на ослабевших подгибающихся ногах, соскальзывая с колеса, мешком перевалился через борт в кузов, расстелил пригодившийся мешок у кабины, и мы втроём с трудом уложили тяжёлое тело. Борт закрыли, все уселись по местам, и катафалк отправился в обратный скорбный путь. Сидя прямо на полу кузова и придерживая голову профессора, я неудержимо и неутешно плакал, и мыслей никаких не было.

Встретил нас Хитров, очевидно, предупреждённый начальником. Лошади были развьючены и поставлены в конюшню. Вдвоём со Шпацерманом мы занесли Горюна в Красный Уголок и уложили на длинный стол президиума.

— Я останусь здесь, — говорю, хватаясь за стул.

— Не выдумывай! — прикрикнул начальник. — Иди домой, опомнись, — и силой выставил меня за дверь, а её запер на ключ.

Лёжа на спине, никак не мог ни на чём сосредоточиться — одна мысль метрономом забивала все: этого не может быть, я сплю… Если бы! Не знаю, сколько времени провёл в прострации, только в дверь вдруг настойчиво застучали и открыли, не дожидаясь разрешения. Вошли двое в одинаковых серых кепках, одинаковых чёрных плащах с поясами и чёрных отглаженных брюках.

— Горюнов здесь проживал? — спросил один, внимательно вглядываясь в меня.

— Да, — отвечаю растерянно, — а в чём дело?

Но они, не объяснив, подступили к профессорской кровати, один открыл тумбочку и выбрасывал, внимательно рассматривая, всё, что в ней было, на кровать, а второй потрошил чемодан, что лежал под кроватью. Наворотив гору, они завернули матрац вместе с вещами и постелью сначала с одной, потом с другой стороны, проверяя, нет ли там чего, обшарили висящие на гвоздях над кроватью одёжки и, не обнаружив ничего интересующего, подошли ко мне.

— Встань у дверей, — приказывает один. Я встал, и они сделали то же с моими вещами, а потом перевернули вверх дном всё, что было в комнате и, не обменявшись ни словом, спокойно помыли руки под умывальником и ушли. Сердце колотилось так, что я отчётливо слышал его стук. Так вот оно как бывает… Как ни странно, но наглый визит нелюдей в чёрном помог прийти в себя. Ничего не прибирая, вышел, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Прошёлся до конторы, а в Красном Уголке горит свет. Торопясь, зашёл и прямиком к закрытым дверям, но там стоял ещё один чёрный.

— Нельзя, — заступил он мне дорогу.

— Кто там? — спрашиваю, волнуясь. — Что там?

Он улыбнулся.

— Бабки приводят покойника в надлежащий вид.

— Я принесу одежду? — спрашиваю разрешения.

— Неси, — разрешает.

Выбрал из разбросанного на кровати белую рубаху, нижнее бельё, носки, снял со стены костюм.

— Давай, — протягивает руки охранник. — Тебе туда нельзя, — и уносит внутрь, захлопнув за собой дверь.

— Лопухов! — окликает из приотворённой двери кабинета Шпацерман. — Зайди.

Захожу. У окна, разглядывая ночную темноту, сидит ещё кто-то в кожаной куртке. Поворачивает голову — Марат! Сам начальник чёрной банды. Вот это почёт профессору. Здороваюсь. Он молча кивает и снова отворачивается, как будто лишний.

— Прочитай и распишись, — подвигает Шпацерман к краю стола какую-то рукописную бумагу. Читаю: «На основании судебно-медицинской экспертизы установлено, что смерть Горюнова Радомира Викентьевича, ссыльного поселенца, наступила в результате обширного инфаркта…»

— Как, — ору, — от инфаркта?!

Марат от окна спокойно отвечает, не повышая голоса:

— Так надо для государственной безопасности.

И ничего не возразишь против такого весомого довода. Смотрю ниже: подписали: судмедэксперт — без подписи, а следом автографы Шпацермана, Хитрова и шофёра. Кое-как, сквозь слёзы злости и бессилия, накарябал и свой, но без закорючки, недействительный.