Далеко от Москвы - Василий Ажаев

— Здесь, конечно, жить будете? — полуутвердительно спросила Марья Ивановна. — Приходили Лиза Гречкина с комендантом и передавали: оставить комнату свободной, может, вам она понадобится.

— Да, я буду здесь жить, — подтвердил Алексей, не представляя себе чужого человека в тополевской комнате.

— Тогда располагайтесь по-хозяйски, — радушно развела руки довольная Марья Ивановна.

— Конечно... конечно, — согласился Алексей и поскорее ушел отсюда, пока женщина еще не распознала его переживаний.

Его зазвал к себе в гости Либерман. К снабженцу, наконец, приехали жена и дочь, вырвавшиеся из осажденного Ленинграда. Не было нужды слышать их, достаточно было увидеть их самих, чтобы понять страдания, пережитые ленинградцами.

Жена Либермана, женщина сорока лет, выглядела шестидесятилетней старухой. У нее поседели волосы, выпали от цинги почти все зубы, полное тело высохло от голода, кожа на лице и на шее пожелтела и сморщилась.

— Вот это я до блокады, — показала она Алексею фотографию довольно еще молодой и красивой женщины, кокетливо смотревшей с карточки.

А у девочки были печальные глаза много пожившего и много выстрадавшего человека. На худеньком личике заметно выделялся «папин нос» — не такой крупный, но формою очень похожий.

Шепелявя беззубым ртом и плача, то жалобно, то ожесточенно, женщина рассказывала об известной артистке в меховом, подвязанном веревкой пальто, с одеялом на голове и обледенелым ведром в руке; о застывшем трамвае на углу Кронверкского и Каменноостровского, с единственным окоченевшим пассажиром во втором вагоне; об их шестиэтажном доме, который последнее время населяли всего десять жильцов; о том, как племянницу и тетку везли на кладбище вповалку на одних санях; о кромешной тьме по ночам; о виселицах в Петергофе; о стихах Джамбула — «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя!»

— Я бы никогда не уехала из нашего Ленинграда, если б не мама! — зло кричала девочка. — Хочу видеть, как немцев погонят прочь!

Ее все удивляло в Новинске — в городе, не знавшем затемнения, бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Она задавала вопросы, от которых взрослым становилось не по себе.

— Маменька родная! Маменька ты моя родная! — шептал Либерман, с мукой в глазах глядя на жену и дочь. — Дайте же мне, мирному человеку, оружие, чтобы и я мог мстить извергам.

Поздно вечером приехал Петька — он был в полосатой футболке, светлых брюках и белых тапочках на босу ногу. Лицо паренька загорело, веснушки стали еще крупнее — с гривенник каждая, нос облупился, обожженный солнцем. Он нашел Алексея в скверике напротив управления. Было тут очень тихо, от множества белых колокольцев табака интенсивно излучался пряный запах.

Юноша издали смотрел на Алексея, неподвижно сидевшего на скамейке, и не решался к нему подойти. Преодолев робость, Петя приблизился и сзади обнял инженера.

— Митенька! — вырвалось у Алексея: вот так же любил подкрадываться к нему братишка.

Узнав Петю, Алексей молча привлек его к себе. Они долго бродили вдоль поселка и по берегу блистающего под луной Адуна. Петя возбужденно делился впечатлениями о своей работе на четвертом участке. У него восемь звеньев сварщиков, он их расставил с двух концов десятикилометрового участка. Он не слезает с лошади и поспевает следить за сваркой на два фронта. Петю очень интересовал Умара Магомет, и Алексею пришлось подробно рассказывать, как работает лучший сварщик стройки, сколько минут он варит стык, какие у него приспособления, как действуют подсобники.

Ковшов вызвал Петьку с участка, надеясь увезти его на пролив, куда собирался вернуться сам. Поняв, что юноша буквально прирос к своему участку и погружен в заботы о сварщиках, он не стал его тревожить своим предложением. Еще через час Петька начал терзаться: ему и не хотелось покидать Алексея, и он боялся упустить машину, возвращающуюся на участок. У паренька все было рассчитано: за шестнадцать часов езды добраться до места и поспеть к завтрашней вечерней смене. Петька уже пытался представить себе, удалось ли его сварщикам выполнить за день обязательство — дать две нормы, и в то же время он жадно слушал рассказ Алексея о смерти и похоронах Тополева на проливе.

— Мы с тобой — его наследники, — волнуясь, говорил Алексей. — От него ко мне, от меня к тебе, как в эстафете, должно передаваться неоконченное дело. Ты, Петя, не ограничивай себя только сегодняшней заботой. Кроме сварки, есть еще многое, что ждет тебя. Пора, друг мой, подумать о своей собственной пятилетке роста.

Они простились, как братья, не стыдясь троекратного целования и крепкого объятия. Петька вгляделся в лицо Алексея, проглотил подступивший к горлу комок, стиснул зубы и побежал прочь, прижав локти к бокам и пружиня шаг.

Все-таки пришлось Алексею идти домой. Он нагнал Лизочку Гречкину, возвращавшуюся из детского сада, где она с Полиной Яковлевной Залкинд проводили совещание с нянями и воспитательницами. По просьбе Лизочки он на минуту зашел к Гречкиным полюбоваться на их богатство: все четверо ребят — три мальчика и девочка, похожие друг на друга льняными головками и румяными щеками — спали в деревянных кроватках, расставленных вдоль стен.

В комнате, с любовью убранной для него Женей и пустовавшей всю зиму, Алексей уже никуда не мог уйти от воспоминаний о родных людях — их глаза, устремленные в упор с фотографии, притягивали его к себе.

Слева, с небольшой потемневшей карточки, хмуро и строго смотрел на него Тополев. С большой семейной фотографии улыбался ему Митя. Всей семьей их сфотографировал приятель Сережа в день приезда Алексея с южного строительства, Настроение тогда у всех было отличное. Остроты летели от Сережи к Алексею, от Алексея к Мите и обратно, как волейбольный мяч. Отец хохотал, слушая их. Сережа долго ждал, когда они сделают серьезные лица, но не дождался и снимок навсегда запечатлел их улыбающимися.

Зину тоже фотографировал Сережа. При этом он все хотел, чтобы Зина как-то по-особенному повернула голову. Девушка не соглашалась: «Не старайся делать меня красивее. Алеша меня любит такую, какая есть. Правда, Алеша?» Теперь Алексей не мог оторвать глаз от фотографии. Взгляд у Зины был живой, вопрошающий. Длинные ресницы словно шевелились.

Потеряв над собой власть, Алексей зарыдал. Глухие, хватающие за душу звуки вырвавшегося наружу неутешного человеческого страдания услышала Женя. Она только что вернулась с участка, Гречкин сказал ей о приезде Алексея, и в поисках его она побежала домой...

...Раньше Женя Козлова мало задумывалась над тем, как она живет. Широкая река жизни радушно несла ее. Не оглядываясь и не тревожась особенно, девушка легко плыла в мощном потоке. Не так уж редко встречаются люди, для которых жизнь и за пределами детства представляется проще, легче и веселее, чем она есть на самом деле. Но это до известной поры. У одного раньше, у другого позже бездумное отношение к действительности сменяется другим — более трезвым, строгим и серьезным. В жизни Козловой все изменил, незаметно для самого себя, Алексей Ковшов.

Она случайно познакомилась с ним, и он ей приглянулся. Женя бессознательно потянулась к нему, ни о чем не задумываясь. Подобное случалось и прежде — Таня Васильченко называла это легкомыслием. Почти откровенно Женя искала встречи с Алексеем, находила поводы для этого. Его дружескую общительность она приняла за особое внимание к ней. Зина, о которой она узнала в первый же час знакомства, не воспринималась ею всерьез, она была далеко и казалось нереальной.

Однако едва только зревшее в Жене чувство потребовало большего, чем простая дружба, девушка увидела — Алексей любит далекую Зину и недосягаем ни для кого больше. Тогда сразу чувство девушки окрепло, выкристаллизовалось, перешло во всепоглощающую любовь. Это произошло в одну ночь, может быть, даже в минуты его взволнованного рассказа о том, как он любит Зину.

Женя познала горечь неразделенного чувства. Напугавшись неведомых до сих пор, почти непереносимых переживаний, она решила подавить их в себе. Она даже пыталась настроиться на неприязнь к Алексею. Если порой и удавалось это, то не надолго. Поглощенный своей любовью, Алексей сначала не понимал, что происходит с Женей, и поэтому не стремился, в свою очередь, отдалиться от девушки. Всегда приветливый, он обезоруживал ее этим, и все нехорошее, чем она собиралась отгородиться от него, пропадало, едва они встречались. После кратковременного самоотчуждения влечение к нему лишь усиливалось. «Но заглушишь ли страсти голос милый? Чем неба свод угрюмей и мрачней, тем с большей силой буря разразится»; Женя по радио услышала эти стихи Байрона, они были словно для нее предназначены.

Женя так и не сумела перебороть себя и отказаться от неудовлетворявшего ее дружеского общения с ним. Она откликалась на каждое его приглашение, ходила с ним в столовую, на редкие вечера и киносеансы в клубе. Заметив, что он не заботится о себе, она взяла шефство над ним. Где-то глубоко в душе жила надежда... Кузьма Кузьмич Тополев, разгадав, видно, ее терзания, в один из дней, когда она поджидала Алексея, сидя в кабинете (Ковшов был на совещании у Батманова), будто невзначай многозначительно произнес: «Большая любовь побеждает...»