Серебряный город мечты - Регина Рауэр

— Он…

— Надо уходить, Квета, — Алехандро говорит обеспокоенно, поглядывает на потолок. — Тут сейчас всё рухнет.

Пожалуй.

Грохочет то ли вода, то ли сама шахта. И по потолку, если приглядеться, ползет трещина. И на полу, у одного из домов.

Падает каменный осколок.

— А ты…

Меня хватает только на местоимения, не строится предложение дальше, не идет. И сама я не иду, приваливаюсь к стене, которая ледянее прежнего кажется.

И глаза закрываются сами.

— Не смей отключаться, Кве…

Он почему-то не договаривает.

Или говорит, вот только я не слышу, я вздрагиваю и второй раз глохну.

Из-за выстрела.

Он раздается внезапно, и глаза я распахиваю. Вижу, как Алехандро пошатывается, оглядывается недоуменно на Войцеха, который голову как раз роняет, запрокидывает назад. Не удерживается на локте, и пистолет с глухим, но различимым стуком из его руки выпадает.

А рядом падает что-то ещё, кто-то.

Алехандро.

— Эй…

Я зову.

И не понимаю.

Падаю рядом с ним на колени, чтобы затрясти, позвать. Он враг и сволочь, но не надо оставлять меня здесь одну, пожалуйста. Он же пообещал, сказал, что надо уходить, вместе уходить. Он не может теперь меня бросить.

— Уходи, — он сжимает мою ладонь, когда к расползающемуся на груди пятну я тянусь, выговаривает едва слышно, с трудом. — Я не хотел тебя убивать… Ты знай… И ещё… Ворона… Владислав убил. Нашёл и… за Альжбету…

Её имя он выдыхает беззвучно.

Неразборчиво.

Не говорит больше ничего и мои пальцы отпускает. Не держит, и на пол, когда я его тормошу и кричу, его рука соскальзывает. Падает так, что я отшатываюсь, понимаю как-то враз, что всё, можно больше не звать.

Не требовать очнуться.

Поздно.

А потому, перебирая руками, я от него отползаю, кричу от боли, которая прорезает внезапно, скручивает до разноцветных мушек пред глазами. Она обжигает, затапливает с каждым движением, отчего замереть хочется.

Нельзя.

Мне надо отсюда выбраться.

Мне нельзя умирать.

И на колени, не обращая внимания на слёзы и чёртову боль, я переворачиваюсь, добираюсь до стены, чтоб по ней жутко медленно подняться. Покачнуться, но удержаться. Пойти, цепляясь за неё.

И из комнаты я всё же выбираюсь.

Не оглядываюсь, когда там что-то грохочет. И на воду, которая поднимается всё выше, я внимания не обращаю.

Бреду обратно.

По стеночке, от которой оторваться не получается. Я держусь за неё, чтобы не упасть, не осесть в воду, из которой подняться я уже не смогу, а потому идти надо. Шаг за шагом, я заставляю себя, сцепляя зубы, переставлять ноги.

Раз-два.

К выходу, к капелле, где Дим должен быть. Он должен уже приехать, он не может меня бросить, я не верю, а поэтому надо просто идти. Надо продержаться ещё немного, ещё пару шагов, которые я считаю только до десяти.

Начинаю после сначала.

Раз-два.

Я не могу сдаться, сползти на пол и закрыть глаза. Пусть они и закрываются, тяжелеет голова, кружится так, что мир вертится. Крутятся перед глазами стены, двоятся, покачиваются туда-сюда, вверх-вниз.

Множатся.

Три-четыре.

У меня бабичка и Фанчи, которых оставить я не могу. Они не справятся, особенно бабичка. Железная пани Власта, у которой сердце, на самом деле, самое обычное, и оно не выдержит, если со мной что-то случится.

И поэтому мне нельзя умирать.

Нельзя останавливаться.

Пять-шесть.

Я так и не призналась Диму, что люблю его, что без него даже марсианские пустыни в Иордании кажутся серыми и скучными, а в Сахаре тогда, много лет назад, он меня спас. И что тогда, в аэропорту, мне невыносимо сильно, до боли и жжения, хотелось его поцеловать.

Я ещё так много ему не сказала и не сделала.

Я не ругалась с ним по какому-нибудь идиотскому поводу, который обязательно однажды случится, потому что без ссор жизни не бывает. Я не просыпалась от топота детских ног, который — тоже обязательно и однажды — раздастся. И на Дима святую обязанность включить мультики не спихивала, не ехидничала, что дети, из-за имен которых мы тоже будем спорить, целиком и полностью до обеда его.

Семь-восемь.

Я… я съезжаю по этой долбанной стене вниз.

Не могу больше.

Не… выходит.

И упрямство не спасает, не дает силы, чтобы встать, сделать ещё хотя бы один шаг. И глаза всё же закрываются.

Они слипаются.

А я проваливаюсь.

Туда, где наконец-то тепло.

И легко.

И Дим, почему-то кричащий и требующий что-то, что разобрать я уже не могу.

Глава 55

Дим

В старой шахте, как и положено подземью, холодно и сыро.

Темно, хоть глаза выколи.

И ещё тихо.

Я прислушиваюсь к ватной какой-то всеобъемлющей и поглощающей тишине, пытаюсь уловить звук шагов или голоса. Не слышу ничего, а потому фонарь на телефоне, помедлив, всё же включаю. Оглядываюсь, чтоб каменные ступени у одной из стен заметить.

Можно было не прыгать.

Но… как получилось.

Неважно.

И мысль от этого мелькает и пропадает, а голову занимает другое.

То, что Север где-то там, в черноте подземелья.

Она шла, как иду теперь я, по узкому уводящему в неизвестность коридору. Она слушала шаги и сводящую с уму монотонную капель. Призрачный стук и ещё более призрачный невозможный в заброшенной столетиями шахте металлический лязг.

Он раздается то там, то тут.

Звучит над головой.

За стеной.

Она же здесь ледяная и неровная, острая и бугристая в этой своей неровности, и Север, уходя всё дальше и глубже, эти стены задевала. Она продиралась сквозь кромешную тьму, что тут царит.

Не отступает не на миг.

Оплетает, чтобы насквозь пронзить и по мозгам, добравшись, ударить. Оживить враз все детские кошмары, и зубы, чтобы двигаться дальше, приходится сцепить. Почти сломать их от холодной злости и ещё более ледяного страха.

Из-за Север.

Я боюсь за неё.

Первый раз в жизни, кажется, боюсь… вот так, по-настоящему и до костей, до мозга костей, который от этого страха тоже смерзается. И внутри этот страх поселяется, он расползается по всем сосудам, ощущается ледяной глыбой, которую вместо желудка сунули.

И сердце на лёд заменили.

Отсекли все эмоции, а потому думать выходит холодно.

Цинично-прагматично.

Отстраненно.

Как… как пред операционным столом, на котором живой человек лежит, а значит терзаться переживаниями нельзя. Нельзя паниковать и от этой паники сомневаться и ошибаться. Нельзя размышлять и всевозможно возможные ужасы представлять.

И с Север представлять нельзя.

Ничего нельзя.

Можно только идти, слушать разлетающийся в тишине счёт капель, смотреть перед собой до рези. Вглядываться в темноту,