Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов

Вскоре нашу санчасть посетил Крупнин, заместитель начальника санитарного отдела Балтийского флота. Мы были хорошо знакомы по Военно-морской медицинской академии, где он был начальником нашего курса. Он был добрый и отзывчивый человек, и слушатели его глубоко уважали.

Я подробно рассказала о своей работе и своих нуждах. Он слушал меня внимательно и не перебивал. В конце беседы я спросила, почему у нас, не болея, умирают бойцы. Перед отбоем ходили, говорили, ни на что не жаловались, а утром их обнаруживали в кроватях мертвыми? Что эта за болезнь? Такой мы в академии не изучали. В клиниках у профессора Лонга и Тушинского больных с такими заболеваниями не видали.

Крупнин тяжело вздохнул и сказал: ты права, Тоня, такие болезни мы не изучали и таких больных никто из нас не видел. Эта болезнь называется дистрофией, она делится на группы 1, 2 и 3. Это заболевание вызвано голодом – это болезнь блокированного Ленинграда, а ваш батальон питается по второй категории, а не как на фронте. Норма питания ваших бойцов и командиров немногим отличается от гражданского населения, вот почему у вас участились случаи смерти от дистрофии, от голода. Эта смерть тихая, без страданий и наступает внезапно. Чаще умирают мужчины, особенно пожилые.

26 декабря [1941 года]

Во время тревоги спустилась в бомбоубежище. Там был весь личный состав батальона, находившийся на отдыхе от вахты. Я с трудом узнала скрипача Каца, он сильно похудел.

– Где же вы были, почему не приходили в санчасть? Я решила, что вас уже перевели в ансамбль.

– Благодарю вас, доктор, за внимание, что не забыли меня. Я был на задании, только что вернулся с группой бойцов.

По окончании тревоги я с Кацем поднялась в санчасть. В кабинете я осмотрела его, он так похудел, что были видны его кости, обтянутые кожей, – это был живой скелет. Я предложила ему лечь в госпиталь, но он категорически отказался.

Командир роты в отсутствие Каца стал жаловаться: «Он мне все нервы измотал. Ему скажешь одно, а он в ответ тебе другое. Он не может уяснить, что у нас главное – дисциплина, беспрекословное выполнение приказаний. Вы, доктор, не смотрите на него, что он такой худющий, он жилистый, охотник поговорить, много рассказывает анекдотов, в кубрике как начнет травить, все от смеха за животы хватаются». ‹…›

Я все-таки положила Каца в санчасть. После тщательной санобработки мы напоили его сладким чаем, я сделала ему укол глюкозы и отдала свой кусочек сахара. Он заметно приободрился и стал весело переговариваться с товарищами на соседних койках.

При утреннем обходе я обнаружила, что все кашу съели, а Кац не дотронулся до миски. Отсутствие аппетита у больного дистрофией – нехороший признак, подумала я. ‹…›

Умер Кац во второй половине дня. Когда я после обеда пришла его проведать, он что-то бормотал путанно и бессвязно. Я не отходила от больного, наблюдая за изменением его состояния. Вдруг внезапно он умолк, закрыл глаза, резко побледнел. Введение сердечных средств и кислород улучшений не принесли. Искусственное дыхание и массаж области сердца не помогали. Наступила смерть.

Вернувшись в свой кабинет, я не смогла сдержать слез. Плакала от бессилия в борьбе со смертью. Мне было очень жаль Каца. Это был одаренный и влюбленный в музыку, эмоциональный, остроумный и непосредственный человек. После его ухода из жизни мне вспомнились слова профессора Тушинского: со смертью больного умирает и частица врача.

27 января 1944 года

Я вышла на набережную у моста Лейтенанта Шмидта. Впервые за тысячу дней в городе сняли светомаскировку, кое-где тускло светили окна домов и отдельные уличные светильники. Из репродукторов раздавался торжественный голос диктора, он зачитал поздравление ленинградцам с долгожданным праздником. Но вот радио умолкло, присутствующие притихли, и наступила тишина, все ждали торжественного салюта.

Вечернее небо осветилось вспышкой многоцветного фейерверка, и тут же раздался глухой артиллерийский залп. Высветились осунувшиеся лица ленинградцев. Они кричали «ура!» и были безмерно счастливы. Многие плакали от радости, от осознания того, что кончились блокадные страдания от голода, холода и артиллерийских обстрелов. Залпы салюта следовали один за другим, освещая набережные, израненные дома и тысячи счастливых ленинградцев. Салют закончился, но люди еще долго не расходились. ‹…›

Н. В. Рыбина[61]. О боевых товарищах Воспоминания

«Душа болит за сына, как он там, жив ли. ‹…› Нашла его забившимся в угол, под кроватью. ‹…› Мужчина схватил и тащит мое ведерко. ‹…› Меня и мужчину задержал милицейский патруль. ‹…› Посреди двора стояла женщина средних лет. ‹…› В апреле 1942 года я отдала сына в детский сад. ‹…› В сентябре 1942 года детский дом был эвакуирован».

Сначала, уходя на работу, я оставляла сына на соседку. Они оставались в квартире вдвоем, так как остальные ее жители эвакуировались.

В середине февраля 1942 года соседка умерла. Пришлось брать сына с собой на работу. Потом он ослаб, далеко ходить ему стало трудно, и я оставляла его одного дома, в пустой холодной квартире. Натоплю в комнате печурку, уложу его в постель, закутаю потеплее и ухожу.

Возвращаясь с дежурства в госпитале, я всегда очень торопилась домой, боясь за сына, который оставался совершенно один.

Почти каждый раз попадала под бомбежку или обстрел. Надо было как-то хитрить, чтобы не наскочить на патруль, а то он загонит в бомбоубежище, и сколько там просидишь, неизвестно. Пока не кончится тревога, никого не выпустят. Тревоги иногда продолжались очень долго. А душа болит за сына, как он там, жив ли.

Очень страшно идти, когда воют над тобой пролетающие тяжелые снаряды или то с одной, то с другой стороны слышны ужасающие разрывы. Еще страшнее, когда на тебя падают бомбы. Они летят, издавая такой протяжный визжащий звук, который вызывает в тебе гнетущий страх. Первое время это было вообще что-то жуткое. Потом попривыкла и узнала, что если слышен вой, то упадет она далеко, но все равно страх не отпускал. Особенно страшно было возвращаться ночью или поздно вечером. Улицы тихие, пустынные. Ни огонька. По черному небу мечутся косые лучи прожекторов.

Эту настороженную, щемящую до боли ночную тишину вдруг разрывает вой сирены воздушной тревоги. Надо бежать, оглядываясь по сторонам, стараясь не нарваться на патруль. Надо вовремя заскочить в подворотню какого-нибудь дома, с тем чтобы спрятаться от патрульных и без промедления продолжить путь, после того, как патрульные удалятся.

Ходить было далеко с Петроградской стороны, через Кировский мост, Марсово поле к себе на