Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Первушкой, тятя.
— Доброе имя… Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?
— Так, батеня родный.
И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.
— Нет ли у тебя чары, женка? — отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.
— Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?
— Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?
— Выпью, батеня, за твое здоровье.
— Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.
— Вылитый тятенька, — улыбнулась Дарья. — Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!
— Это к чему же, сынко?
— Наскучило мне в острожке, батеня. Охота Русь поглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.
— Любо, сынко! Быть те казаком!
Глава 9
Илейка Муромец
Летели по Волге царевы струги!
Под белыми парусами, с золочеными орлами, с пушками и стрельцами, бежали струги в низовье великой реки; везли восемь тысяч четей хлеба служилым казакам, кои по украинным городам осели, оберегая Русь от басурманских набегов и разбойной донской повольницы.
Вслед за государевыми судами плыл насад купца Евстигнея Пронькина; в трюмах не только княжий хлеб, но и другие товары, которые прихватил с собой Евстигней Саввич в надежде сбыть втридорога. Особо повезло Пронькину в Ярославле. Здесь выгодно закупил он знаменитые на всю Русь выделанные ярославские кожи. Двадцать тюков красной юфти лежали теперь в насаде, веселя сердце Евстигнея Саввича.
«Юфть по полтине выторговал, а в Царицыне, бог даст, по рублю распродам», — довольно прикидывал Пронькин, восседая на скамье у мурьи[253]. Был он в синем суконном кафтане нараспашку, под которым виднелась алая шелковая рубаха. Порывистый ветер приятно холодил лицо, трепал рыжую бороду.
Пронькин глянул на царевы струги, на зеленые берега с редкими курными деревеньками и тотчас вспомнил о своей московской баньке. Мечтательно вздохнул:
«К Гавриле бы сейчас на правеж. Ох, добро-о!»
Мимо проковылял к трюму приказчик.
— Пойду товар гляну, Евстигней Саввич.
— Глянь, глянь, Меркушка. Судовые ярыги и заворовать могут. Тюки-то как следует проверь. Да к бортам-то не прислоняй, как бы не отсырели. И в хлеб сунь ладонь, вон нонче какая теплынь.
— Гляну, Евстигней Саввич, — поклонился Меркушка и полез в трюм. Купец же раскрыл замусоленную торговую книжицу. Водя коротким толстым перстом по корявым строчкам, принялся читать нараспев:
— Шуба соболья под сукном, цена ей десять рублев; шуба с бархатом на золоте беличья — шесть рублев; шуба овчинная — десять алтын[254] пять денег; кафтан куний суконный — три рубля с полтиной; кафтан сермяжный — десять алтын две деньги; шапка соболья поповская — двенадцать алтын; шапка лисья под сукном — девять алтын; шапка овчинная — два алтына; сапоги сафьяновые красные — восемь алтын; сапоги телячьи — четыре алтына…
Долго чел Евстигней, долго высчитывал он прибытки, покуда его не окликнул приказчик:
— Ослушники на судне, Евстигней Саввич.
— Да кто посмел? — сразу взвился Пронькин.
— Илейка с ярыгами в зернь[255] играет.
— Так разогнал бы.
— Не слушают, Евстигней Саввич. Бранятся.
Пронькин осерчал. Ишь, неслухи! Ведь упреждал, так нет, опять за бесовскую игру принялись.
Спустился вниз. Вокруг бочки расселись на кулях человек восемь бурлаков. Молодой, среднего роста, чернявый парень, подбрасыэая костяшку, весело восклицал:
— Пади удачей!
Зернь падала на бочку.
— Везет те, Илейка. Сызнова бела кость.
Илейка сгреб деньги в шапку, подмигнул приятелям.
— Мне завсегда везет.
Увидев перед собой насупленного Пронькина, Илейка и бровью не повел.
— А ну, чей черед, крещеные!
Евстигней Саввич разгневанно притопнул ногой.
— Сколь буду сказывать! Аль я вечор не упреждал?
Илейка поднялся и с дурашливой ухмылкой поклонился.
— Будь здоров, Евстигней Саввич! О чем это ты?
Пронькина еще больше прорвало:
— Дурнем прикидываешься, Илейка! Я могу и кнутом отстегать!
Ярыжка вспыхнул, глаза его стали злыми.
— Тут те не Москва, купец.
— А что мне Москва? — все больше распалялся Пронькин. — Коль нанялся мне, так будь любезен повиноваться. Прогоню с насада, неслух!
— Прогоняй, купец. На Волге насадов хватит.
— И прогоню! — вновь притопнул ногой Евстигней Саввич.
— Сделай милость, — ничуть не робея, произнес Илейка, покручивая красным концом кушака.
— И сделаю. Не нужон мне такой работный!
— Ну-ну, купец. Однако ж наплачешься без меня. В ножки бы поклонился, а то поздно будет.
— Это тебе-то в ножки? Экой сын боярский выискался.
— А, может, и царский, — горделиво повел плечами Илейка. — Кланяйся цареву сыну, купчина!
— Укроти язык, богохульник! Немедля прогоню!
Пронькин полез из трюма на корму. Крикнул букатнику[256]:
— Давай к берегу, Парфенка!
Огромный, лешачьего виду мужик, без рубахи, в сермяжных портах, недоуменно повернул в сторону Пронькина лохматую голову. Пробасил:
— Пошто к берегу? Тут ни села, ни города.
— А я, сказываю, рули!
— Ну как знаешь, хозяин… Но токмо я бы поостерегся. Как бы…
Но Евстигней уже шагнул в мурью. Все его мысли были заняты Илейкой. Спросил у приказчика:
— Сколь причитается этому нечестивцу?
— Алтын и две деньги, батюшка.
— Довольно с него и алтына. Выдай и пущай проваливает. Артель мутит, крамольник!
Вскоре насад, повернув к правому берегу, ткнулся в отмель. Евстигней едва устоял на ногах, а колченогого приказчика кинуло к стенке мурьи.
— Полегче, охламон! — заорал на букатника Пронькин и ступил к трюму. — Вылазь, Илейка! Прочь с моего насада!
Илейка выбрался со всеми работными. Дерзкие, кудлатые мужики обступили Евстигнея.
— Уходим, купец. Подавай деньгу! — нагловато ощерился Илейка. — Уходим всей артелью.
— Как это артелью? Я артель не гоню. Куды ж вы, милочки. Такого уговору не было.
— Вестимо, хозяин. Чтоб ватамана нашего сгонять, уговору не было. Где ватаман, там и артель. Так что, прощевай, Пронькин, — молвил один из мужиков.
Евстигней Саввич поперхнулся, такого оборота он не ожидал. Без артели на Волге пропадешь.
— Подавай деньгу! — настаивал Илейка. — Поди, не задарма насад грузили.
Евстигней Саввич аж взмок весь. Злости как и не было. Молвил умиротворенно:
— Вы бы отпустили ватамана. Пущай идет с богом. Поставьте себе нового старшого, и поплывем дале. Я вам по два алтына накину.
— Не выйдет, хозяин. Артель ватамана не кидает. Плати деньгу — и прощевай. Другого купца сыщем.
Не по нутру Евстигнею слова артели. И дернул же его черт нанять в Ярославле этих ярыжек. А все купец Федот Сажин. Это он присоветовал взять на насад артель Илейки.
«Бери, Евстигней Саввич, не покаешься. Илейка, хоть и годами млад, но Волгу ведает вдоль и поперек».
«Что за Илейка?»
«Из города Мурома, и прозвище его Муромец. Не единожды до Астрахани хаживал. Сметлив и ловок, бурлацкое дело ведает. Лучшей артели тебе по всей Волге не сыскать».
«А сам чего Илейку не берешь?»
«Налетось брал, премного доволен был. А нонче мне не до Волги, в Москву с товаром поеду. Тебе ж, как дружку старинному, Илейку взять присоветую. Он тут нонче, в Ярославле».
Вот так и нанял Илейку Муромца. Всучил же Федот Сажин! А, может, и нарочно всучил? Кушак-то с деньгами до сих пор у Федота в памяти. Поди, не больно-то верит, что кушак скоморох удалой снес. Злопамятлив же ярославский купец… Но как теперь с артелью быть? И Муромца неохота держать, и с ярыгами нельзя средь путины распрощаться.
Ступил к купцу букатник Парфен.
— На мель сели, хозяин.
— На мель? — обеспокоился Евстигней. — Чать, шестами оттолкнемся.
— Не осилить, хозяин. Бурлаки надобны.
Евстигней и вовсе растерялся. Напасть за напастью!
Глянул на Илейку и сменил гнев на милость.
— Не тебя жалею — артель. Бог с тобой, оставайся да берись за бечеву.
Илейка же, зыркнув хитрыми проворными глазами по артели, закобенился:
— Не, хозяин, уйдем мы. Худо нам у тебя, живем впроголодь. Так ли, братцы?
— Вестимо, Илейка! Харч скудный!
— Деньга малая! Айда с насада!
Евстигней Саввич не на шутку испугался: коль ватага сойдет, сидеть ему на мели. Берега тут пустынные, не скоро новую артель сыщешь. Да и струги со стрельцами уплывут. Одному же по разбойной Волге плыть опасливо, вмиг на лихих нарвешься, а те не пощадят. Сколь добрых купцов утопили!
