ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

— Что это тут у тебя за громило командует? — прорычал он лейтенанту.

С ледяным спокойствием «громило» заявил, что на фронте он действительно громил немецкие штабы, а уж здешнюю лавочку не помилует, коли все его требования нынче же не будут выполнены. Надо заметить, что амок, овладевший Рональдом, не ослабел, а лишь усилился с появлением старшего начальника. Вспоминая потом все происшествие, он понимал, что едва ли действовал по собственной воле — что-то высшее (или низшее?) в него вселилось и им всецело распоряжалось, подсказывало ему слова и жесты.

В коридор с громким топотом вошли конвойные, а перед окном, у Рональда на виду, остановилась их машина защитного цвета, похожая на пожарную, с сиденьями по обе стороны разделительной стенки.

И он с каменным спокойствием продолжал диктовать и поправлять ошибки коменданта, и перечитывать каждую страницу. Документ сочинялся в форме вопросов и ответов, наподобие протокола допроса, и долженствовал доказать, что допрашиваемый Рональд Вальдек не причисляет себя к национальности немецкой, ибо исповедует православие, окрещен по русскому обычаю в Решемском монастырском Троицком соборе, воспитан в русском духе, отличился против фашистов в войне, уничтожил столько-то солдат и офицеров противника и требует освобождения от ссылки...

Уже наступила темнота, город подмигивал огоньками своих подслеповатых окошек, оба начальника вспотели от напряжения и утомления, когда документ был закончен и, по категорическому настоянию Рональда, подписан лейтенантом и майором.

— Пока я не получу уверенности, что документ поедет фельдегерьской связью, ни я, ни вы оба отсюда не уйдем!

И лишь когда пакет был опечатан, занесен в книгу и вручен вызванному курьеру под расписку, Рональд поднялся, пожал обоим начальникам потные руки, прошествовал мимо конвойных солдат и, не оглядываясь, бодро зашагал по темной улице.

Силы его оставили внезапно.

Он упал на чью-то скамью и долго лежал, рискуя простыть. Когда поднялся и поплелся дальше, в голове все путалось и кружилось, как после тяжелого опьянения. До дома он добрел едва-едва, никому не смог объяснить, где он был и что делал. Его долго тошнило, и он с трудом выпил чаю. Никакой уверенности в том, что его действия были правильны, у него не осталось. Он ждал, что его вот-вот заберут, и сжег кое-какие бумаги и письма. Видел очень страшные сны и к утру чувствовал себя так плохо, что боялся выйти на службу. Там с грехом пополам повозился с выверкой нивелира, и сам главный инженер Воллес велел ему идти домой и лечь. Кое-как он служебное время отбыл, уже за столом в конторе, сочиняя какие-то деловые бумаги. Воллес это оценил как служебное рвение и сказал что-то одобрительное, а при уходе посоветовал «поправиться пивком». Он по-своему истолковал самочувствие подчиненного!

...Еще через несколько суток Рональд вдруг увидел, уже под вечер, женскую фигуру у своей калитки. Марианна Георгиевна! И не одна, а с маленькой девочкой. Хозяин открыл им калитку и обе направились к ступеням крыльца. Рональд поднялся навстречу, и девочка весьма громко и отчетливо произнесла:

— Здъяствуй, папа!

Квартирант дома сего мгновенно справился с радостным удивлением и в том же тоне отвечал:

— Здравствуй, дочка! А... как же тебя зовут?

* * *

Она сделалась частой гостьей стариковского домика на улице Перенсона, и уже теперь не она, а он сам взывал к осмотрительности и осторожности: неровен час, углядит начальство институтское эти визиты к ссыльно-поселенцу, или просто последует донос в комсомольскую организацию, где Марианна продолжала состоять на учете, несмотря на некоторое «превышение» комсомольского возраста. Бродили по обоим кладбищам, особенно по пустынному, почти заброшенному татарскому, там цвела сирень, благоухали травы и распускались сибирские цветы, очень красивые, стилизованные и лишенные запаха.

В конце мая он уехал со своей партией на трассу и ночами потихоньку, с попутным автобусом, мчался в город, чтобы в самый глухой час ночи прокрасться к ней на второй этаж казенного дома, а перед восходом солнца рвануть обратно, на трассу, к нивелиру, реечникам и товарищам по партии. А иногда поездку совершала она, доезжала до речки Шадрихи, приветствовала его ссыльных коллег, занимала на дневные часы шалаш или избушку, где они вечерами вели свои камеральные работы, заполняли журналы и варили ужин. Девочка оставалась в городе на попечении бабушки или совершала вояжи вместе с мамой и очень мило произносила слова, следом за старшими: вода в Шадрихе — минеяльная! Так ее и прозвали Рональдовы коллеги «минеяльная вода Шадриха»...

Кончился этот дорожный роман, как оно и положено в стране победившего социализма. Бдительная кондукторша автобуса написала донос на «учителку» из Пединститута, которая «ездить в шалаш к зассыльному немьцю». Донос поступил в деканат, комсомольскую организацию и партком. Учительницу пригласили на «проработку». Люди советские знают, что это такое! Сравнимо лишь со средневековой дыбой, но пытка ведется не физическими приемами, а моральными. Ей велели выбирать: он или работа в Пединституте и членство в комсомоле.

Марианна выложила на стол комиссии свой комсомольский билет (получала она его в тыловой армейской части, куда была призвана с институтской скамьи, когда положение Москвы стало угрожающим), а вместе с билетом еще и заранее приготовленную справку от районного психиатра.

Вся районная медицина была в Енисейске ссыльной, кроме номенклатурных должностных лиц с партийными билетами; практиковавшие врачи — хирурги, терапевты, зубные, детские, гинекологи — отмечались у коменданта точно так же, как и Рональд. Были они из Прибалтики, с Кавказа, из прежних немецких колоний. Районный невропатолог (средних лет латышка, сосланная из Риги) была уже предупреждена приятелем Марианны, пианистом-харбинцем, что молодой учительнице грозят неприятности по службе, откуда ее намереваются уволить с волчьим билетом. Латышка тотчас заготовила справку (даже не видя «пациентку» в глаза), гласившую: гр-ка Марианна Сергиевская заболела на почве переутомления неврастеническим синдромом; страдает бессонницей, повышенной чувствительностью к болевым и температурным раздражителям, расстройством внимания и ослаблением памяти. Нуждается в отдыхе, укрепляющей терапии и. временном прекращении умственных видов труда...

Вероятно, комиссия вздохнула с облегчением, получив этот медицинский предлог для «приличного» увольнения: ветры-то московские, как-никак, несли оттепельные веяния...

Увольнение состоялось в первых числах октября, уже в ходе учебного года. Зарплата прекратилась, и, что было особенно чувствительно, институт потребовал немедленно съехать с казенной квартиры!