Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

Дьяков опять уезжал за границу; перед отъездом жена его просила мою заведение, ею устроенное, принять в свое управление.

Находя, что после того начала, которое она же, Дьякова, положила делу, в частные ее распоряжения не приличествовало моей жене вмешиваться, я ей отсоветовал это, и мы расстались с Дьяковым друзьями, а с его женой в явном опять разладе.

В это время было получено большое число секретных сведений о польских эмиссарах, пробравшихся в Россию для подготовки к возмущению в западных губерниях, и даже сообщен был знак наружный, долженствовавший быть признаком участия, именно – эмблема веры, надежды и любви. Зорко вникая во все, что могло вести к открытию злоумышленников, я имел случай в Лепеле отыскать пуговицы со сказанной эмблемой, изготовленные в Лондоне, и отправил их графу Бенкендорфу, но как особы, на которых замечались таковые пуговицы, все оказывались самыми ничтожными и даже отличающиеся простотой люди, то я решительно никого за это не беспокоил и откровенно об этом написал графу. Однажды, однако же, пришел было в большую тревогу.

Полковник Потапов, секретно расследовавший в Лепеле о пуговицах, донес мне, что там захвачен подозрительный человек, по описанию совершенно сходный с эмиссаром Канарским, и еще страннее, что он сам называл себя фамилией, тоже состоявшей в списке об эмиссарах. Я немедленно отправил жандармов привезти его в Витебск, но по прибытии удостоверился с первого взгляда, что он и фамилию, и приметы приобрел суетно… Но в то время, когда его везли в Витебск, между обывателями дворянского разряда очень заметно было волнение, и множество бросились ему на встречу. Все таковые любопытствующие взяты были мной в особое замечание.

Канарский между тем был захвачен действительно в Вильне, и я от тамошнего губернатора имел отношение отыскать одного дворянина (не упомню фамилии), у которого некоторое время скрывался Канарский и имел с ним особые связи. Надобно же было, чтобы в это время я получил донесение от земской полиции, что именно такой же фамилии дворянин на днях зарезался в имении помещика Гудим-Левковича. Я назначил строгое и аккуратное следствие, по которому оказалось, что дворянин жил у Левковича уже много годов и прежде был учителем в Витебске, бедный, скромный человек, вовсе не имевший ни с кем даже и случайной связи; следовательно, ход дела открыл его безвинным в участии по возмущению. Я не беспокоил Гудим-Левковича, но Дьяков, возвратясь из заграницы, на другой же день резко потребовал от меня по этому предмету объяснения и сделал мне даже неприличное замечание. Пока мы переписывались, от виленского губернатора я получил известие, что отыскиваемое лицо им уже найдено и судится вместе с Канарским. Несправедливость Дьякова меня чувствительно тронула.

За упущение по должности и за явно корыстолюбивые действия я арестовал архитектора Бетини[561] во время отсутствия Дьякова. Бетини пожаловался на меня графу Толлю;[562] завязалась переписка, по которой Толль, придерживаясь моей стороны, передал, однако же, это обстоятельство на рассмотрение Дьякову; тот принял сторону Бетини и, выйдя из своих прав, предложил строительной комиссии объявить ему, что я поступил неправильно. Это было второе обстоятельство, затронувшее мои чувства.

Наконец, в доме Дьякова оставалась мать жены его, больная старуха, и у нее гостила дочь помещика Цехановецкого, лет 18-ти, бойкая, умная и чистая польская патриотка. Однажды в публике гласно она дозволила себе резкую речь относительно государя; за это ей и ее семейству я отказал посещение моего дома. Сам отец ее принял это с чувством и к сердцу, как следует благородно мыслящему. Дьяков, возвратясь из заграницы, явно взял сторону Цехановецких, мне даже не сделал визита, а ему и семейству его дал публичный обед. Это последнее обстоятельство еще более других меня тронуло.

К тому же, ежедневно получая от Дьякова нумеров по пяти предложений на свое имя и такое же число в губернское правление, я находил каждый раз по крайней мере по четыре, в которых поставлялось мне что-либо на вид, как упущение, и всегда почти несправедливо. Я решился уже не возражать на это, но со всем тем не мог воздержаться, когда Дьяков поставил мне на вид безуспешное взыскание по губернии недоимок, коих в последнюю половину года моего управления губернией взыскано было около одной десятой части, около 600 тыс. рублей. Я отвечал, что правительство, вероятно, не так будет судить об этом предмете, и ровно через неделю за взыскание недоимок получил особенное монаршее благоволение.

1 сентября (1838) я подал в отставку.

Я был уверен, что государь обратит внимание свое на меня, и не ошибся в этом. Граф Бенкендорф известил Дьякова, что государю угодно удержать меня на службе, и передавал это ему, прося его содействия. Дьяков, слышав еще прежде от меня, что если я подам опять в отставку, решительно уже не возьму просьбы своей назад, написал к Бенкендорфу, что он четыре раза меня уже останавливал, но мой беспокойный характер не ручается, чтобы я долго еще мог продолжать службу; что я решительно не могу быть ни у кого в подчиненности и никакого начальства над собой сносить не могу, а потому он, Дьяков, почитает даже вредным для службы новое для меня убеждение. Одним словом, вместо благодарности Дьяков убил одним ударом и службу мою, и приобретенное мною личное ко мне благоволение государя.

Судьба привела меня после этого жить в Витебской губернии, и, как частное лицо, я имел случай еще сделать многие заметки, которые не дошли бы до меня никогда в звании начальника губернии.

Не прошло полугода, униаты общей массой присоединены в православие; мысль моя же, а награды достались Дьякову и окружающим его.

Часть XXXV

Отзыв государя Николая о Смарагде. – Камергер Скрипицын и вопрос об унии. – Епископ Исидор. – Епископ Василий Лужицкий. – Неурожаи 1844 и 1845 гг. – Голод. – Меры к снабжению продовольствием. – Сенявин. – Заботы о казенных крестьянах. – Исправление дорог. – Заключение.

Дьяков, соглашаясь совершенно с моими замечаниями, при разговоре сказал мне, что государь Николай Павлович при определении его в генерал-губернаторы именно указал ему, что важнейшие беспорядки Витебской губернии относятся прямо к обращению униатов; что Хованский и Шрейдер не умели взяться за это дело, а Смарагд действует как невежда; что он первых двух немедленно сменил, но архиерея до времени оставляет на месте, чтобы не остановить присоединения, которое необходимо, решительно должно совершиться, ибо этого требуют политика и спокойствие государства, но что ему угодно, дабы имя его не вмешивалось отнюдь в обстоятельства.