Гиблый Выходной - Алексей Владимирович Июнин

не отвлекала меня в дальнейшем расскажу все подробно и самого начала. Расставлю все по полочкам и если и после этого у тебя, Нилепин… Твоя фамилия Нилепин, правильно?

– Да, но вы можете называть меня Левой.

– Разумеется могу! Я могу называть тебя, мать твою, хоть жирафом Дениской! Так вот, Нилепин, если после моего объяснения у тебя будут вопросы, ты меня сильно выбесишь, потому что я вообще не люблю говорить о нашем с Матвеем родстве, тем более с таким молокососом как ты, Нилепин. Значит так, мать мою… – Соломонов остановился между станочным оборудованием и несколько мгновений хмуро смотрел в пол. Помолчав, он с неохотой продолжил: – Когда моя мать пришла к отцу Матвея, мне исполнилось ровно семь лет. В садик я ходил в одном городе, а в школу, мать её, пошёл в городе за семьсот восемьдесят восемь километров на юго-юго-западе. Впрочем, это к делу не относиться. Матвей был на три года старше, ему шёл одиннадцатый год. Как ты понимаешь – у нас были разные родители и мы братья сводные, не кровные. – Константин Олегович на некоторое время замолк, раздумывая, стоит ли говорить такие подробности. Наконец решился: – Матвей всегда старался доказать мне, что он старше, а значит умнее и правее. А я же, по его мнению, был мелкий глупенький мальчишка, умеющий только в машинки играть. А у меня, понимаешь ли, Нилепин, такой характер, что я никогда не мог смолчать. Никогда не мог, я всегда таким был – по школьным предметам – круглый отличник, а по поведению – одни замечания. Дерзил училкам, со всеми спорил, чего-то доказывал. Эх, мать мою, и намучились со мной преподы! И мы с Матвеем, сколько себя помню, ежедневно находились в духе противоборства. Он мне одно – я ему из принципа – другое. Я ему это – он мне противоположное. Это была не война, конечно, но соперничество. Каждый из нас отстаивал свою точку зрения, даже зная, что не прав. – Соломонов взглянул на Нилепина. – Может быть с тех времён у меня и сформировался, мать его, мой говенный характер… Я упрям как баран и все время кому-то что-то доказываю, будто мне больше всех это надо. А он – Матвей Карусельщик – за свою правду вообще покалечить может, это тот ещё упырь! Мать мою, да я по сравнению с ним – херувимчик! – Константин Олегович пошёл дальше по цеху, отбивая ритм шагов подошвами своих дорогих зимних туфлей. Нилепин поспешил за ним, хотя силы стремительно покидали его. Вновь открылось кровотечение из распоротого живота. Нилепин пока ещё держался, но выглядел прискверно. – Когда время пришло и нужно было выбирать жизненные дорожки, – продолжал Соломонов, – Матвей пошёл по лёгкому пути, затесался в криминал, мать его! Сволочь!

– Почему он сволочь?

– Потому что, мать его, это была моя мечта. Моя, понимаешь, Нилепин? Я грезит лёгкими наживами, красивой жизнью и криминальными разборками. В то время был разгул криминала и я всерьёз заводил связи и местными бандитами, хотя сам-то в ту пору ещё и восьмой класс не закончил. Я так сильно этого хотел, но Матвей был старше и втисался в банду раньше. Тогда-то ему дали такое погоняло – Карусельщик. Он, мать его, собирал дань с аттракционов в парке отдыха. Я мог бы последовать за ним, но из принципа, свернул на другую, мать её, дорожку. Из принципа, из духа противоречия! Пошёл в бизнес. Не буду рассказывать дальше – это долго и не важно. Но в итоге он умудрился пробиться в местную власть, а я руковожу фабрикой. Пусть я не хозяин, но, поверь мне, на своём месте я нехило имею. И все было бы хорошо, но есть один, мать его, нюанс…

– Что так нюанс? – спросил Нилепин.

– В последнее время мы с Матвеем стали все больше враждовать. он хочет память под себя Шепетельникова и его фабрику, но из-за меня не может. Я отказываюсь. Данилыч, мать его, простофиля, боится нос высунуть и не знает, что за его спиной мы с Матвеем Карусельщиком почти воюем за фабрику. Но из-за каких-никаких родственных связей не имеем права поднимать друг на друга руку. Так вот, мать его, теперь о главном. Матвей знает, что я грабанул свою фабрику, мало того, он сам предложил мне сделать так, чтобы я исчез из города. Он это организует, для него это пара пустяков. Я исчезаю, оседаю в Киеве и больше ему не мешаю. Мы оба, мать нашу, друг другу не мешаем. Пусть берет фабрику и делает с ней что хочет, пусть выжимает из нее все последние соки. Это будут не мои проблемы, я буду далеко.

– А если он обманет, – спросил Нилепин. – Сдаст вас, Константин Олегович, а скажет что…

– Помолчи, не говори чепухи. Мое исчезновение в интересах Матвея Карусельщика, так как я имею на него кое-какой компромат, мать его, и в случае моей поимки я выкладываю о своем братце все что знаю, а знаю я все. Теперь ясно тебе, мать твою? В интересах Матвея чтобы я исчез. В интересах Матвея Карусельщика, чтобы я жил на воле, но не здесь, не у него под носом.

Соломонов остановился и с широчайшей улыбкой посмотрел на своего невольного компаньена Леву Нилепина. У него были прекрасные ухоженные зубы, горящие глаза и непослушные, падающие на лоб, кудри. Он был здоров и готов к светлому будущему, он держал в руке фабричную кассу за два месяца и знал, что ему остается только уйти. Просто помахать ручкой Шепетельникову и покинуть цех. Пусть Даниил Даниилович сам расхлебывает сегодняшнюю бойню, пусть ищет Соломонова и пропавшие деньги как ветра в поле, как вчерашний день, как свою совесть, а Константин Олегович ляжет на украинском дне, его не смогут выковырять оттуда даже российские власти, но, благодаря влиянию Матвея Карусельщика – этого и не будет. Матвей отмажет своего сводного младшего братца, отмоет от любой грязи и запрячет подальше. А заодно и Леву Нилепина, ведь теперь молодой человек волей-неволей примкнул к их братской связи. Одним словом, Константин Олегович был чрезвычайно рад.

День, конечно, получился кровавым, хуже не придумаешь. Изначально он совместно с Оксаной Альбер должен был просто тихо проникнуть в свой кабинет, непринужденно открыть своим ключом свой же сейф, опустошить его до последней купюры и так же тихонечно потеряться за пределами фабрики. План был прост и не предполагал какого-либо вмешательства третьих лиц и если бы Соломонов знал или хотя бы догадывался что все так ужасно закружиться,