Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

Праздновали открытие сезона. Ремонт Солодовниковского театра затянулся, первый спектакль «Садко» был сыгран только 22 ноября. 23 ноября шла «Юдифь» с Шаляпиным в роли Олоферна.

Иудифь, дочь Мерарии и сына Окса, вдова Манассия, возложившая после смерти мужа вретище на чресла свои, скинула вретище ради спасения родного города Ветелуи от ассирийского полководца Олоферна, намастилась благовонной миррой, оделась в одежды веселия своего и, блистая красотой, явилась в лагерь ассирийцев, очаровала простодушного полководца, прельстила, споила и его же мечом снесла ему голову.

Шаляпин искал рисунок роли, ухватился за нечаянную подсказку Серова. Для Валентина Александровича эта опера была служением памяти отца. Он не только писал декорации и придумывал костюмы, но режиссировал. Однажды за чаепитием у Мамонтовых поставил полоскательницу на голову и, повернувшись к Шаляпину в профиль, расставил согнутые в локтях руки, окаменел.

— Смотри, Федя. Так владыка ассирийских полчищ демонстрировал свое величие.

Принесли «Историю Ассирии» Парри, рассматривали барельефы, и Шаляпин загорелся. Его Олоферн — это последовательный ряд величавых каменных поз.

Серов попробовал отговорить от затеи. Но то, что делал Шаляпин, было по-шаляпински превосходно.

Потому и праздновали.

— Нынешний сезон для тебя, Феденька, право, великий, — сказал Савва Иванович. — Послезавтра ты у нас Сальери, еще через недельку — Борис Годунов. Частная опера — это твой театр. Сокровищница открыта, бери любую драгоценность, являй белому свету. Пусть горит, сияет к общей радости. Главное, русское не забывай, не обходи. Тебе все подвластно в музыке, но ты из рода Антея: оторвешься от родной земли — потеряешь силушку.

Премьера «Бориса Годунова» прошла в Частной опере 7 декабря 1898 года. После генеральной репетиции Мамонтов приказал снять сцену под Кромами. Артисты восстали, и Савве Ивановичу пришлось отступить. Он писал Римскому-Корсакову: «Эта картина на генеральной репетиции произвела на меня тяжелое впечатление. Надо отдать справедливость Лентовскому, который занимался постановкой действия. Он довел сцену разнузданности толпы до отталкивающей реальности. Топоры, колья, всклокоченные грубые мужики рвут кафтан с Хрущова в клочья, бабье визжит… словом, на меня пахнуло таким сиволдаем, что я запротестовал решительно и потребовал вырезать совсем эту картину. К тому же строгое отношение к театру со стороны блюстителей порядка подсказывало осторожность. Решено было не давать ее, но держать наготове; так как опера до этого действия шла с огромным успехом, я склонился на убеждения и согласился дать эту сцену, но значительно смягчив грубый тон… Сцена исполнена была очень старательно, хор пропел прекрасно… Юродивый (Шетилов) был недурен, то же можно сказать и об иезуитах (Малинин и Комаровский). Секар проехал на коне, за ним масса войска — все прошло гладко. А успеха не было. Два-три хлопка, и все затихло. Пусть сердятся на меня, но я решительно при всем моем искреннем сознании огромного таланта Мусоргского сцену эту более давать не буду».

Римский-Корсаков с Мамонтовым не согласился: «Пусть публика приучается и поучается, — писал он мягко. — Публика попросту не раскусила трогательное пророчество Юродивого… Не следовало бы, глубокоуважаемый Савва Иванович, пропускать эту картину».

Мамонтов, видимо, так и не понял всей глубины «Бориса Годунова». Не понял, что в этой опере главные герои народ и царь.

Умом не понимал этого и Шаляпин, но истину о двух героях он преподносил зрителю магической силой интуиции. В конце концов пожелал взять на себя обе эти роли. Исполнять не только царя Бориса, но и Варлаама. В песне бедолаги монаха «Как едет ён» Федор Иванович выговаривал печаль о собственной прежней мытарской жизни, о несчастной жизни отца своего, матери своей, о всем неустройстве русского народа на родной русской земле. Но великому певцу и этого показалось мало, он начал петь еще и Пимена, делателя истории и одновременно памяти и высшего суда над царем и народом. Суд этот в правде, в неприкосновенной правде ради потомков.

Постановка «Бориса Годунова» была явлением такого порядка, что выводила Частную оперу в число театров мирового значения. И никто в этом прекрасном театре не ведал, кроме одного, что подлая интрига приготовила сокрушительный удар по детищу Мамонтова.

Судите сами. 7 декабря — день триумфа «Бориса» и Шаляпина, а через пять дней, 12 декабря, Шаляпин совершил… предательство. Он начал в Частной опере с роли Мефистофеля — покупателя душ, а кончил тем, что сам соблазнился, за деньги.

Управляющий московскими императорскими театрами, Большим и Малым, Владимир Аркадьевич Теляковский, чтобы нечаянно не спугнуть драгоценную дичь, действовал через своего чиновника, очень ловкого господина Нелидова. Тот пригласил Шаляпина в «Славянский базар» всего лишь на завтрак. Вино было подано самое дорогое, яства изысканные, похвалы говорились по-ученому, и никаких предложений — упаси Боже! Хорошим людям после разливанного застолья расстаться всегда трудно. Ну как это — встали и разошлись! Не по-человечески и уж совершенно не по-русски. Продолжать питие поехали домой… к Теляковскому. Владимир Аркадьевич был сыном знаменитого военного инженера. По учебникам фортификации Аркадия Захаровича училась вся Европа. Сам он был генерал-лейтенантом, врагом ученой схоластики, насаждения неметчины в русской армии. Его теория на славу поработала в Севастополе, но вот Тотлебен был его противником и не только убрал генерала из армии, но отстранил и от преподавания. Сам Владимир Аркадьевич тоже был военный, кавалерист, дослужился до полковника, вышел в отставку и в мае 98-го года получил назначение управлять московскими царскими театрами.

К Федору Ивановичу, к гостю дорогому, вышла супруга Владимира Аркадьевича Гурли Логиновна.

— Я не только поклонница вашего таланта, Федор Иванович, — сообщила она, — я влюблена в искусство Константина Александровича Коровина. Он ведь друг вам?

— Самый близкий, — согласился Федор Иванович.

— Сплю и вижу, когда сцена Большого театра — а ведь это воистину Большой театр! — озарится и засверкает декорациями вашего товарища, а вы, несравненный Федор Иванович, возьмете в руки всё это многоярусное строптивое чудовище, и оно замрет от одного движения вашей длани, ваших глаз, умрет от восторга, слушая ваш голос.

Контрактик был уже приготовлен и после новых тостов, славословий поднесен Федору Ивановичу. Глянул «царь Борис» в бумагу, и блаженная теплота разлилась по его большому телу. Контракт на три сезона: в первый год оклад — девять тысяч, во второй — десять, в третий — одиннадцать. Мамонтов дает только семь да еще неустойку вычитает. А какова неустойка у Теляковского? — Тридцать пять тысяч!