Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

о том, давать ли сначала слово только для вопросов, а речи потом, или, наоборот, или то и другое вместе. Соответственно трем возможностям были три предложения. Большинством было принято первое. Но тут один, который сидел на окне, внес поправку: ввиду особенной важности сегодняшнего обсуждения вопросы подавать в письменном виде. По этой поправке высказался один за, один против. Председатель проголосовал, и поправка была отвергнута. Приступили к вопросам, но их прервал другой из заседавших, человек длинный и скучный, как деревянный забор. Он спросил:

— Как же так за вопросами последуют сейчас речи, а мы не знаем, сколько минут полагается оратору. Я, например, хотел бы высказаться, если время будет достаточно, а если мало, то задал бы только парочку вопросов.

Председатель спросил его, выдвигает ли он это как вопрос или вносит предложение. Длинный немного замялся, однако пояснил:

— Это предложение.

Председатель из-под очков обозрел снисходительным взглядом предлагающего и заметил, что его внесенное предложение неконкретно.

Длинный минуту помолчал и конкретизировал:

— Двадцать минут.

Тогда из разных углов раздались вперебой голоса, произносящие разные цифры, кратные пяти:

— Пять, десять, пятнадцать, двадцать, тридцать.

Докладчик, чтобы побороть поднявшийся шум, тихим голосом предложил вовсе не ограничивать время оратору. Председатель, воздев руки вверх ладонями к собранию, как поп на великопостной службе, умиротворил новые всплески криков и стал голосовать.

— Кто за пять минут?

Едва «за» это предложение вынырнули чьи-то три худые руки, как тот же докладчик, но еще более тихим голосом, заметил, что его предложение — не ограничивать — является исключающим, и потому оно должно быть первое поставлено на голосование.

Председатель забарабанил по столу тупым концом карандаша — прием, которым он пользовался за отсутствием председательского звонка, — хотя никто уже не шумел. Три поднятые худые руки безнадежно нырнули вниз, как удочки, насаженные новыми червяками.

— Переголосовать! — сказал сам себе и всем другим председатель.

Было принято предложение исключающее: не ограничивать.

Пошли продолжать задавать вопросы. Потом перешли к прениям. Заговорили ораторы.

Одни отмечали, что давно уже удивлялись странной молчаливости Обрывова. Другие утверждали, что в этом деле машинистка играет большую роль, чем он сам. Третьи, глядя исподлобья, не договаривая слов и пропуская то сказуемое, то подлежащее, намекали на то, что это дело непростое, в нем есть своя философия, и философия зловещая, и неизвестно куда приведут нити, если распутать этот клубок до конца. Наконец выступали и такие ораторы, каких всегда много там, где открывается возможность поговорить: люди, испытывающие удовольствие от того, как слово накручивается на слово и получается неожиданно нечто не совсем бессвязное, как в некоторых местах голос, подлец, сам замирает и потом возвышается, как это он в других местах заостряется и сам ставит точку над i.

Когда прения окончились — не потому, что речи были исчерпаны, а потому, что их «гильотинировали»: голод не тетка, да есть, кроме того, и другие дела, — поднял руку рабочий, маленький, худой, всклокоченный, с большими глазами, как васильки. Он сидел в углу ниже всех: не на стуле, а на катушке рулонной бумаги, оставшейся от романтических времен революции, когда учитывалась ужасно стремительно газетная бумага. Теперь здесь эта бумага была уже в середине просижена, от чего стала удобной, как кресло. Поднявший руку был слегка заика. Получив слово, он долго не мог выговорить ни единого звука, а потом вдруг сразу:

— А какие же есть данные тому, что Обрывов действительно был предатель?

От неожиданности председатель уставился на вопрошавшего немного по-бычачьи. Но через минуту нашелся:

— Товарищ, где же вы были, когда задавались вопросы докладчику? Время истекло для вопросов!

* * *

А данных и в самом деле не было, решили отыскать того Кирилла, который упоминается в недоконченном наброске признания и о котором впоследствии Обрывов не хотел говорить ни слова. Впрочем, он по всем вопросам вообще хранил молчание.

В показании сказано, что встреча с Кириллом заставила сознаться. Значит, встреча состоялась незадолго до писания исповеди, и, стало быть, начало его преступной деятельности и все течение ее относятся к тому времени, когда он не виделся с Кириллом. Стали перебирать, припоминать все давние и недавние встречи Обрывова.

Был в самом деле один Кирилл и в самом деле приятель Обрывова. Это был преждевременно поседевший человек с небритой клочками бородой, со святой наивностью в глазах, какая бывает у настоящих девственников (а таким и был Кирилл). Как самый старый большевик в городе, он был председателем совета музея революции. Среди многих, многих славных редко встречаются такие, как Кирилл. Почему? На одних посмотришь — скажешь: вот пришли к революции, потому что одно возлюбили, другое возненавидели; на других — вот, мол, те, которых резолюция заманила красочностью своих переживаний, а потом сроднились с ней, третьи всем существом своим, складом рук своих и речи представляются людьми, вышедшими на борьбу из подвалов, где свирепствует и в ясную и в ненастную погоду одно и то же: скользкая, как лед, нужда; с четвертыми скучно: они пришли к бурному движению как начетчики и боролись, отворачивая день за днем, как интересную страницу мудреной книги; пятые — с прозрачными глазами в очках с золотой оправой — вследствие научных выводов. И только очень редкие вот так, как Кирилл, пришли — вошли, отдали себя движению за коммунизм только оттого, что почувствовали в нем особенную, почти музыкальную красоту, и навсегда остались восхищенными. От восхищения всегда морщились блестящие глаза Кирилла, от восхищения он седел раньше времени, от восхищения он не успел заметить, что существуют женщины. И с ним, с Кириллом, всякому тому было хорошо, кого терзали тяжелые думы, или колючие чувства, или жизненные нелады. Поговорить с Кириллом — все равно что подставить свое лицо под тихую ласку легкой отеческой руки. Но восхищался Кирилл не как созерцательные люди, а вечно беспокоясь, работая, во все вглядываясь, как в чудесное.

Когда решили, что именно это и есть тот самый Кирилл, о котором упоминается в признании Обрывова, прислали ему человека жиденького, кривоногого, неустойчивого на полу и в мыслях. Постучав в дверь кабинета Кирилла, вошел этот человек.

Ему сказали, чтобы он был осторожен в выражениях.

Обдал Кирилл его ласковым взглядом, стал от самого порога чаровать лучами своих длинных ресниц, морщинками чуть-чуть прищуренных глаз. От этого кривоногий человек забыл все директивы, забыл профессиональную свою хитрость, выронил ложь, которая в сердце его лежала, боясь малейшего потрясения, как нежный студень.

Кривоногий прямо бухнул, врезавшись костлявым задом в мягкую кожу кресла:

— Предатель Обрывов ссылается, товарищ, на вас, будто бы вы на него подействовали.

Голубые лучистые глаза Кирилла ничуть не омрачились.

— Вы уверены, что