Избранное - Илья Вергасов

- Мы за каждым сержантом сами гоняемся.

- Вымели, значит, начисто? Жаль. Тимаков, пойдете ко мне на полк?

- С удовольствием, да хозяин не пустит.

- А просился?

- Боюсь даже заикнуться.

На поляне затихло - появились командарм и генерал Бочкарев, потом начштаба Валович со свернутой картой. Мы поднялись. Командующий взмахом руки велел нам сесть, а сам посмотрел поверх голов:

- Комендант?

- Здесь комендант!

- Обеспечение?

- На триста метров вокруг ни души.

- Все. Идите и сами за линию. - Командарм оглядел нас каждого в отдельности. - Товарищи командиры соединений, отдельных частей, начальники служб, - наступление!

Вздох облегчения: наконец-то! Командарм степенно продержал:

- Где, когда, кто и как - узнаете в положенное время, в положенном месте. О противнике. - Он подошел к карте, которую успел развернуть начальник штаба. - Внимательно приглядитесь. - Он кончиком указки очертил позицию за Днестром… - Решается судьба Балкан, судьба сателлитов врага - Румынии, Венгрии! - заканчивал командарм. - Возможно, противник не верит в нашу наступательную силу. Сколько можно наступать! Наступлениям нет конца! Мы, по его расчетам, должны выдохнуться… Есть немало доказательств тому,, что противник, ожидая наступления на нашем фронте, недоучитывает его мощи, считает: у него достаточно сил, чтобы не пустить нас дальше Прута и Дуная…

Я возвращался в полк, вспоминая генеральскую карту, старался зрительно представить местность, на которой развернется сражение, может быть одно из величайших в этой гигантской войне. Леса, дороги, холмы, города, поселки. Странный рельеф - противник почти всегда будет над нами. Это его преимущество. Но мой партизанский глаз видел и кое-что другое: буераки, балки, перелески - есть свобода для внезапного маневра усиленных подразделений.

По приказу генерала Валовича наш полк форсированным маршем подошел к главной переправе через Днестр и рассредоточился в прибрежном районе вправо и влево от дороги. От моего наблюдательного пункта, с которого хорошо проглядывается во всю глубину Кицканский плацдарм, в батальоны и спецподразделения потянулась телефонная связь. Полк окапывался по линии, лежавшей вдоль Днестра.

26

Душные августовские ночи с ароматом вянущих трав стояли над позициями. С деревьев в окопы падали перезрелые яблоки.

Несмотря на тишину и кротость небесного купола с круглой, картинной луной, невозможно было изгнать навязчивую мысль, что смерть и жизнь уже стоят с глазу на глаз. Хотелось, чтобы все началось как можно скорее, но проходила еще одна ночь - и новый день приносил лишь прежнюю тишину и прежний покой. В топях на том берегу Днестра квакали лягушки, на пустых дорогах шальной ветерок взвихривал пыль, рассеивая ее по степи.

В десять часов утра 19 августа 1944 года узнали, что наступление назначено на завтра.

Солнце, как и вчера, катилось по знойному небу, на позициях - наших и немецких - шла обычная перестрелка. Но теперь время мчалось на всех парах. Ночь подкралась внезапно. Никто не спал: на наблюдательных и командных пунктах, на артиллерийских позициях и полевых аэродромах, в окопах и землянках тысячи офицеров еще раз уточняли ориентиры, стыки между частями, сигналы взаимодействия различных родов войск; солдаты писали письма. Кто тайком уговаривал судьбу, молясь богу, кто менял белье… Что же готовит завтрашний день?

Наш запасный полк вкапывался в землю на левом берегу. Я обошел батальоны и долго стоял, вглядываясь в Заднестровье, - хотел предугадать, когда же грянет артиллерийско-бомбовый удар по немецким позициям. Но там, как и вчера, шла обычная пляска сигнальных ракет, вспыхивала редкая перестрелка; на переправе - безлюдье.

- Распластался на земле, еще не остывшей от дневного зноя. И река и кусты на берегу были залиты густым лунным светом и казались неживыми. Сейчас у меня не было той отчаянной занятости, которая еще вчера и позавчера захлестывала. Теперь время есть и подумать, но мозг мой будто заключили в панцирь, через который не просачивалась ни единая живая мыслишка. Гулко стучит сердце - отдается в висках. Пытаюсь вернуться к прошлому, к чувствам, которые владели мною у материнской могилы, на полустанке, откуда открывались мглистые дали Пятигорья, и на берегу Кубани, где стоял я у дуба с выжженной сердцевиной.

Кто- то приближался ко мне.

- Ты, Ашот?

- Это я. - Рыбаков улегся рядом. - Ну как, командир?

- А черт его знает… Будто на полном ходу с седла выбросился…

- Ты? Удивительно… Что-то сегодня у всех не так, как вчера. Ходил из окопа в окоп и людей не узнаю. Даже самые шумливые попритихли.

- Так всегда, Леонид. Бывало, в партизанской землянке допекают друг друга - кажется, и врагов злее нет. А в засаде из смертельного огня один другого вытащит.

- А верно!… У моего бати присказка была: «На межах - до грани ссоры да брани, а волка гуртом бьют»…

Над нами бесшумно планировал самолет, казавшийся гигантской ночной птицей. Мы следили за тем, как он со снижением шел на восток. Рыбаков сел по-турецки.

- И я вроде сам себе чужой… Как бы с лету в яму не угодить.

- Перескочишь, замполит.

- Дай-то бог!…

- Я малость вздремну, Леонид, а ты присмотрись-ка к медикам - как у них там?

Он скрылся за кустом можжевельника, а я еще постоял на берегу, потом шагнул в сторону землянки и… замер: ночная тишина раскололась на тысячи кусков, на землю и небо обрушились гул и рев такой страшенной силы, что берег под моими ногами закачался.

Началось!

На левом фланге плацдарма что-то запылало. Густые полосы огня бегут на запад и, кучась, поднимаются багровой стеной. Гулкая горячая волна с Днестра размашисто катится в степь, за ней еще одна, еще…

Пушки бьют впереди, слева, справа, даже из-за спины летят горящие стаи реактивных снарядов.

Ровно двадцать минут грохочет ночь, разрываясь на части, а потом внезапно затихает, лишь воздух перенапряженно дрожит.

Взлетают в небо ракеты, и через считанные секунды доносится приглушенное расстоянием солдатское «ур-ра». Ночная атака? Солдатский крик заполняет пространство с левого фланга до самых болот.

На линии немцев густеют вспышки выстрелов, стаи трассирующих пуль летят на нашу сторону. Я улавливаю басовитый язык пулеметов «МГ-42».

«Ур- ра-а» еще кричат, но тише, тише, тише… А пулеметный перестук у немцев набирает силу, в небо вплетается ухающий гранатный перекат, словно по мокрой ухабистой земле волокут только что сваленные деревья.

Полностью умолкает артиллерия, и на плацдарм возвращается прежняя тишина. Но оживает переправа: крики, лошадиное ржание, вой моторов, надвигающиеся с того берега.

Спускаясь к реке, останавливаю первую попавшуюся пароконную повозку:

- Старший есть?

- Вроде я - ездовой.

- Что там, на левом фланге?

- Наши пушки дюже по ихней стороне молотили, значит. А как пошли мы в атаку - мать честная! Ждали, гады…

- Оборону-то прорвали?

- Куда там, не подпустил фриц, вот какая штука. Пшел! - стеганул кнутом: лошади натянули постромки.

Еще повозки, санитарные машины. Многовато раненых. Что же там надумали? Ночная разведка боем?

Бежит ко мне Ашот:

- Захлебнулась атака?

- Пока не ясно.

Идем в землянку - поближе к телефону.

Ашот зажал подбородок единственной рукой, потом рубанул ею по воздуху:

- Что мы гадаем? У Толбухина какой запас, знаешь?

Входит помначштаба капитан Карасев, докладывает:

- Вас ждет на проводе Четвертый.

Беру трубку:

- Двадцать первый слушает.

- Семья на месте? - Голос у Валовича спокойный, обыденный.

- Так точно.

- К утру двадцать второго со всеми потрохами быть в моем доме.

- Через порог не пустят, товарищ Четвертый.

- А ты проскочи!

- Понятно.

Ашот прислушивается к интонации моего голоса.

- Порядок? - Весь подался ко мне.

- Валович в норме.

- Хорошо! Ночная разведка боем, не более того.

Я понемногу успокаиваюсь; прилег и сразу же крепко засыпаю. Сплю без сновидений. Открываю глаза_день и… тишина.

- Проспал? - вскочил на ноги.

Ашот недовольно махнул рукой:

- Седьмой час, а молчок. Когда же начнется, командир?

Странно: приказа об отмене решающего наступления не было. Может, он до нас не дошел?

Вдали, на плацдарме, купол монастырской церкви. На нем играет солнце, и видно даже, как голуби летают. Начинался зной; на дороге, спускающейся к переправе, поднялся смерч, кружась двигался к Днестру, но не дошел - угас, лишь медленно кружились над землей обрывки бумаги.

Я пошел к берегу, выбрал удобное для наблюдения место, поднял бинокль… Ей-богу, ничего за ночь не изменилось, кроме леса на левом участке - он потемнел и еще дымил.