Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Этак издали думалось старцу Антонию. В Москве увидел: Киприан Бростовский да Ян Гнинский рады явившемуся из небытия великому канцлеру, иное дело — бояре.

Возвращение Ордина-Нащокина к посольским делам, к вершению судеб восприняли как битье кнутом. Даже в малом не желали уступить.

Бростовский просил переслать королевскую грамоту персидскому шаху. Удобный случай и свою, московскую, к сей грамоте присовокупить. У персов с турками вражда исконная, религиозная. Шаха можно и нужно подвигнуть на войну с султаном за все прежние досадительства.

Иван Борисович Репнин, возглавлявший переговоры с поляками, выслушал доводы старца Антония с нарочитым почтением, а отвечал будто жалеючи, соболезнуя:

— Великий государь Фёдор Алексеевич отправлял шаху подобную грамоту. Шах ответил: закон не позволяет нарушить мир с султаном. Писать ещё раз о том же — непристойно. Впрочем, о твоём совете, отче Антоний, я доложу царю.

Дальше пошло ещё хуже. На съездах старец сидел ниже дьяка Украинцева, говорить ему не давали. Вскипел, как бывалочи. Собирался написать письмо королю — такое письмо, чтоб стало заветом для многих поколений поляков и русских. Продуманное, осиянное молитвами в крыпецкой тиши.

Бояре доложили о намерениях Антония царю и принесли ответ: «Великий государь не указал тебе с польскими послами письмами ссылаться, говори устно, чтоб теми письмами не войти в какую крепость вновь мимо прежних дел».

Позади Москва. Святостью похваляются, а живут кривдой. Сердце бухало от нестерпимых обид, и карета, словно вторя этому буханью, то и дело вваливалась колёсами в выбоины. По сторонам лес без конца, а то пойдёт поле без края. Сырость, серость. Убогие деревеньки тёмными копёшками. Быть ли России через сотню лет, через две сотни столь же устроенной, как устроены прибалтийские хутора, некогда любезные сердцу Афанасия Лаврентьевича?

Не дали поработать во благо царства. Не допуская до послов, стали спрашивать, о чём он собирается говорить им устно. Открыл: ради устроения вечного мира съезд великих послов нужно устроить в Киеве. То была его старая мысль, упрямая. Увы! Словно с глухими говорил.

Бояре спросили:

   — Для каких дел быть съезду в Киеве?

Не сдержался, Господи! — запальчиво отвечал:

   — Да чтоб украинскому народу было ведомо, какое у великого государя о христианстве попечение имеется! Да чтоб на турка поставить крепкий союз!

Возразили:

   — Черкасы о польском имени и слышать не хотят, а не токмо видеть съезды. Ты лучше дай совет, каким образом случать силы великого государя с королевскими.

Он не ответил, замкнула уста обида. Зачем тратить золотые свои слова на сию боярскую умственную немочь?

Карета плюхнулась, ямщик огрел лошадей кнутом. Лошади рванули, раздался треск, и старец Антоний чуть было не выпал в дорожное месиво.

Ямщики сошли с облучков, нещадно матерились.

   — Прости, отче! Бревном спицы в колесе повышибало. Менять надо колесо. — И обрадовали: — Постоялый двор на пригорке виднеется. Мы тебя перенесём на сухое, ты и ступай, обогрейся. А мы уж как-нибудь управимся, дотянем карету.

   — При мне дороги содержались в порядке! — вырвалось у старца гневное.

Это было правдой. Ордин-Нащокин устроил почтовую гоньбу до Вильны, до Риги. За трактами следили особые головы.

На постоялом дворе старца инока встретили неприветливо. Хозяин заорал:

   — Куда грязь тащишь?! Поди протри обувку да дальше порога не суйся. Полы нынче уже мытые.

Старец вышел на крыльцо, отёр полусгнившею подстилкою сапоги. Вернулся в избу, сел на лавку у порога. Спросил:

   — Кормишь ли ты, хозяин, своих постояльцев?

   — Милостыню не подаю, — отрезал грубиян. — Обед есть, да не про твою честь. Поросёнка зарезали. Щи с мясом, пирог с печёнкой. А вашему брату постное подавай!

   — Угости хлебом да водою.

   — Вода в ведре, черпай сколько тебе надо! — сказал хозяин, а за каравай ржаного хлеба, да ещё и подгоревшего, цену запросил красную.

Антоний заплатил.

Его объяли смирение и усталость. Не от худой дороги, не от грубости хозяина постоялого двора — от жизни.

Привалясь спиной к стене, старец жевал хлеб и думал, думал о последнем своём, о самом горьком посольском деле.

Ни в чём не сойдясь с Репниным, с Прончищевым, с дьяком Украинцевым, он написал пространное письмо государю, советуя ради дружбы с Речью Посполитой, ради благодатного единства с Европою, не держаться за Малороссию, не потакать казачеству — этому племени перемётов и перелётов, у коих измена в крови. Убеждал: Малороссия больна завистью к великой России, а эта болезнь неизлечимая. Корми Украину, защищай от истребления, сто раз спаси — ответят чёрной неблагодарностью, в спину нож воткнут.

Репнин и Прончищев, прочитав письмо бывшего канцлера, сказали в один голос: «В сторону великого государя — тягостно, а полякам прибыльно». Сами, однако, не осмелились судьбу письма решить, ходили к патриарху Иоакиму. Святейший распорядился отправить письмо царю.

Фёдор Алексеевич был в походе по монастырям. Письмо взялся прочесть князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Сказал прямо: «Советы старца мирным договорам противны, а в Киеву съезду быть немочно».

Афанасий Лаврентьевич уповал на личную беседу с великим государем — не допустили. От царя приехал крайний князь Василий Фёдорович Одоевский, объявил Репнину и Прончищеву:

   — Самодержец Фёдор Алексеевич указал: старцу Антонию письмами с послами не ссылаться. А до вас, бояр и великих послов, у его царского величества вопрос: «Впредь Антонию с послами видеться пристойно ли или ему впредь с послы видеться не доведётся? Ежели не доведётся, то объявить ему, старцу, при боярах, почему именно его встреча с послами дело лишнее».

Святейший Иоаким, подслащая отставку от посольской службы, призвал к себе инока Антония и выслушал его.

   — Я всеми мерами стоял против султана! — От обиды неудачливый посол не сдержал слёз. — Слепы бояре! Слепы! Не видят опаснейшего для России врага. А имя ему — мусульмане. Коли султан пойдёт теснить великого государя, поляки да малороссы будут с тем, у кого сила, у них ведь в тайниках души свои виды на Московское царство. А там поднимутся государевы татары: астраханские, казанские, сибирские, касимовские.

   — Поднимались! — сказал патриарх. — Зимой под Кунгур на лыжах приходили. Острог взяли, крестьян по деревням вокруг вырезали. Киргизы Томский уезд поныне пустошат и под Красноярск подступали. Калмыки и татаре на Пензу сделали набег, посад сожгли. Но стоит царство, хранимое Господом Богом. Стоит твердыней пресветлой.

   — Святейший, ты понимаешь меня! — воскликнул Антоний, но патриарх головой покачал.

   — Ни за какие выгоды и премудрости нельзя отдать святорусский город Киев — ни Магомету, ни папе. — Дал целовать руку огорчённому иноку и сказал на прощанье: — Благословляю тебя, отче Антоний, на труды иноческие, на смирение спасительное. Помолись обо мне.

...Грохнулся на пол, расплескав воду, черпачок — старец выронил. Задремал.

Хозяин заворчал по-медвежьи, двинулся на постояльца, будто сломать его хотел, но тут дверь отворилась, и вошли архиерей и воевода. И оба к иноку. С ласкою, к себе зовут.

У хозяина все косточки мягкими сделались, рухнул на колени, только старец даже и не глянул в его сторону.

Потом уж, помогая менять колесо в карете, напуганный до смерти грубиян спросил кучеров:

   — Кто сей инок?

   — Ордин-Нащокин, в царстве Алексея Михайловича — правитель.

2

А другой бывший правитель, Артамон Сергеевич Матвеев, криком кричал из Пустозерской холодной страны. Горькие послания его долетали до приятелей, до всесильных недругов, но в ответ — молчание.

Писал Никите Сергеевичу Одоевскому, сыну его Якову Никитичу, Кириллу Полуэктовичу Нарышкину, дважды — Юрию Алексеевичу Долгорукому. Взывал к милосердию всесильного Ивана Михайловича Милославского, искал сочувствия у Богдана Матвеевича Хитрово. Слёзно просил замолвить словечко перед великим государем духовника его протопопа Никиту Васильевича.

Ох, далеко Москва от ненужных ей. Слава Богу, воевода Гаврила Яковлевич Тухачевский не брезговал гонимым вельможей. Как мог, облегчал участь отца и ни в чём не повинного сына. Хлеб в Пустозерске и воевода ел с оглядкою — в такие дали не навозишься, но сладкая сёмушка на столе ссыльных не переводилась.

Ходил Артамон Сергеевич с Аввакумом говорить. Ревнитель старого церковного обряда был умён, учен, но впадал в безудержную ярость, когда речь заходила о Никоне и даже об Алексее Михайловиче. Тридцатый год сидел батька в яме, а смирения не обрёл. Уж такая кровь неспокойная. С товарищами по несчастью не умел жить в мире. Собачился с дьяконом Фёдором, проклинал тихого мудрого человека и проклятия свои рассылал по всей России. С добрейшим Епифанием расплевался. Епифаний в спорах о трёх образах Троицы склонился к Фёдоровой вере о слиянности Отца, Сына и Святого Духа в единое...