Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский

Я. Мама! Папа! Прекратите!

Отец. Дай я договорю!

Я. Не дам. (Делаю знак рукой, отец пропадает со сцены.)

Мама (с горечью). Он не прав, не прав, не прав… Ты мне веришь?..

Пауза.

Я. Я не знаю… Кому из вас верить?

Вот это и есть самое страшное. Осуждать родителей — как это легко и как свойственно поверхностно мыслящим детям. Но тут другое: сбитая с дороги любовь уронила человека, одно несчастье породило следующее, затем еще, еще… Рассыпавшиеся черепки уже никогда не будут вазой, семья окончательно разрушилась, а чувство не омертвело, живучее, непреходящее, мучительное… Конец семьи, но не конец любви. Да только разве можно найти тут виноватых?. Кто из них более грешен и в чем?.. Тем, что хотел ДЛЯ СЕБЯ — взаимного счастья, да не сумел его достичь в житейских бурях, вызванных историческими катаклизмами?!

Родители, почему вы разошлись и почему не сошлись? — мой к вам вопрос.

Ответом — бездонное молчание. Ибо спрятаны в землю их жизни, попранные судьбой и раскроенные апокалипсисом 20-го века.

Гнесинка мне все же аукнулась.

Пианино, стоявшее в нашем полуподвале, было продано, нотную грамоту я забыл начисто, будто не играл никогда этюды Черни, сонатины Скарлатти и пьески из «Детского альбома» Чайковского… Но со мной остался мой абсолютный слух и желание петь, подобное отцовскому.

Так, я напел, спустя много лет, мелодии к нескольким своим спектаклям и тем самым неожиданно для себя сделался «композитором» «Бедной Лизы», «Истории лошади», «Гамбринуса», «Романсов с Обломовым», «Поющего Ми-хоэлса» и других театральных опусов.

Невероятно, но факт: моя музыка звучала на Бродвее в спектакле Strider по толстовскому «Холстомеру», — я, правда, ее не слышал, поскольку первые пятьдесят лет жизни был «невыездной». Опять на пути человека та же система, те же унижения и оскорбления.

Всё — то же. И хотя не было уже в «совке» того утопления в крови, что во времена Большого террора, но его злая инерция еще долго травила людские жизни, в том числе мою.

Однако музыка — звучала.

Буреполом, 4. VIII. 1947 г.

Дорогой мой сынуля, здравствуй!

Опять ты будешь ругать меня за то, что я долго не писал?

Но не будем ссориться и спорить. Я очень занят на работе: встаю ежедневно в 6 часов утра, к 2-м ухожу, заканчиваю работу уже поздно ночью, в двенадцать час. ночи, а иногда и позже.

Работа у меня идет хорошо. Июньский план мы выполнили на 103, 7 %, а в июле — на 104,2 %, значительно перевыполнили правительственные задания, что имеем: одно сделали на 116,6 %, а другое — на 142,8 %).

План второго года послевоенной сталинской пятилетки мы должны обязательно выполнить досрочно — к празднику 7-го Ноября.

На протяжении июля м-ца у нас здесь стояли плохие погоды. Часто шли дожди, холодный ветер задувал все время, — настоящая осень…

Но зато теперь опять установились хорошие дни, теплые, солнечные, ясные.

Какие погоды у вас, в Москве?

Как часто приезжает мамочка к тебе, в Малаховку? Как ее здоровье, работа?

Хорошо ли ты поправляешься, отдыхаешь? Как идут занятия с Ниной Николаевной и что ты сейчас играешь? Как проводишь день; что читаешь?

Как здоровье бабушки? Слушаешься ли ты ее?

Август — последний месяц твоего летнего отдыха, надо покрепче отдохнуть, чтобы с новыми, бодрыми силами приняться за учебу.

Как только созреет картофель, я пришлю вам два-три ящика.

Бурки тебе и мамуле льются сейчас в мастерской, и валеночки для тебя будут хорошие.

Я собираюсь приехать в Москву в начале октября м-ца, после того, как выполню план III-го квартала.

Очень соскучился по тебе и мамочке, хотел бы. вас видеть, моих дорогих и любимых.

Мароник! Прошу тебя слушаться во всем мамочку и бабушку. От этого целиком зависит их здоровье. Ты достаточно умный и способный мальчик для того, чтоб своим отличным поведением и успехами в учебе приносить только радость нам всем. Нужно помнить об этом всегда и стараться делать только хорошее.

Я виноват в том, что долго не писал вам. Сейчас я посыпаю письма и тебе и мамуле.

Хотелось бы мне быть с вами! Пока-что нельзя…

Обещаю писать вам часто, как можно чаще.

Прошу тебя побыстрее ответить мне. С нетерпением буду ожидать твоего и мамочкиного письма.

Передай ей мой горячий привет, попроси ее за меня, чтоб она меня простила.

Привет передай бабушке.

Крепко-крепко целую тебя, моего любимого сына, обнимаю вас, моих родных,

твой ПАПА.

Разрыв

Я. Они встретились в Александровском саду. У Ракушки — место свидания влюбленных, во все времена, включая тоталитарные.

Мама. Сядем здесь.

Садятся на лавочку.

Я. Ну и место выбрали!.. Под стеной Кремля.

Отец. Здесь красиво (озирается). Никто нам не помешает.

Я. Меня при этом разговоре нет. (Скрываюсь за Ракушкой Выглядываю.) Но я все слышу. Как бы. (Скрываюсь полностью.)

Мама. Ну. (Пауза.) Что ты хотел мне сказать?

Отец. Я хотел… хотел тебе сказать, что по-прежнему люблю тебя.

Мама. Не верю я.

Отец. Ликин!..

Мама. Что «Ликин-Ликин»?!. Ты изменил мне. Предал меня и Марика.

Отец. Перестань. Были такие обстоятельства…

Мама. Да не хочу я слышать ни о каких обстоятельствах. Ты поступил грязно. После всего. Ты как последний подонок…

Отец. Перестань меня оскорблять.

Мама. Я называю вещи своими именами.

Отец. Я не вещь.

Мама. И я не вещь. У меня есть гордость. Ты, наверное, забыл, что это такое. Да ты вообще все забыл. Ты… ты…

Отец. Ничего я не забыл.

Мама. Докажи.

Отец. Что доказать?.. Что все эти годы я любил тебя и только тебя?.. И сейчас люблю.

Мама. Это слова. А на деле ты не можешь это доказать. Всю жизнь я от тебя слышу только одни слова, слова, слова… Правильно мама моя говорит: что ты его слушаешь, он же сплошное ля-ля-бу-бу. У него язык подвешен, он же из-за своего языка на Камчатке погорел — молчал бы в тряпочку, и вы бы жили всю жизнь спокойно.

Отец. Вот я сейчас и буду молчать. Обещаю молчать… в эту… тряпочку. А Александре Даниловне передай…

Мама. Да ничего я ей не буду передавать.

Отец. Что я ее уважаю. Что я бесконечно благодарен ей за то, что она сделала для Марика… За то, что…

Мама. Это мы уже слышали.

Отец.