Завет воды - Вергезе Абрахам

Почему не сказать просто «проказа»? — удивляется Мариамма.

— Задача состоит в том, чтобы аккуратно препарировать верхние конечности, которые удалены у пациентов с болезнью Хансена, и полностью обнажить срединный и локтевой нервы и их ответвления. Затем мы фотографируем макропрепараты на месте, перед тем как удалить нервы и сделать множество срезов для микроскопических исследований. Некоторые срезы мы отправим на иммунногистохимическое окрашивание и изучение в Осло.

Мариамма вспоминает прокаженных на Марамонской конвенции и тех несчастных, что иногда встречались на тропинке, ведущей к Парамбилю, — похожие на инопланетян из другой галактики, они останавливались на расстоянии слышимости и гремели своими жестяными кружками. Она содрогается внутри при мысли, что придется препарировать одну из их рук. Да, пожалуй, «болезнь Хансена» совсем неплохой вариант.

— Для меня большая честь быть приглашенной в проект, — говорит она.

— Но?.. — чуть склонив голову и улыбаясь еще шире, интересуется доктор Рамасами.

— Нет, ничего… Просто любопытно, мэм, почему я?

— Хороший вопрос. Вас рекомендовал доктор Каупер. Я видела вашу работу на конкурсном экзамене. Потрясающе, что вы справились всего за два часа. Именно это мне и нужно. Но мои препараты будут посложнее.

— Благодарю вас, мадам. Я очень рада, что вы выбрали меня не потому, что…

— Потому что вы оторвали яйца Бриджи? — невозмутимо уточняет доктор Рамасами.

Мариамма, не сдержавшись, фыркает.

— Айо, мадам!

— Это было дополнительным плюсом, если уж начистоту. Не так давно и я была здесь студенткой. И у нас были свои «Бриджи», хотя и не такие омерзительные. Печально, что они водятся тут по сей день.

Следующий день для Мариаммы начинается с извлечения образцов из резервуара с формалином, в котором, похоже, содержится коллекция предплечий с кистями. Работает она у окна, где больше света. На всякий случай рядом с ней на подставке большая лупа. Она должна найти стволы срединного и локтевого нервов в предплечье и препарировать их ветви до самых пальцев — точнее, до культей, потому что у этого образца пальцы отсутствуют. Проблема в том, что кожа толстая, как слоновья шкура, гораздо толще, чем у обычного трупа, законсервированного в формалине. Подкожная жировая клетчатка твердая, точно камень, и намертво прилипла к коже; нужно действовать крайне осторожно, чтобы не повредить нерв. И так близко к нерву нельзя использовать слишком острые инструменты вроде скальпеля или ножниц. Поэтому часами напролет она ковыряет, отодвигает и отскребает ткани пальцем, обернутым марлей, или рукояткой скальпеля — в хирургии это называется «тупое рассечение». Она будто охотник, ищущий следы. Приметы едва уловимы — подобно чуть более темному оттенку гребешка почвы, приподнятой дождевым червем. Мариамма сидит, склонившись над образцом, совсем как в детстве, когда они с Ханной вышивали. Интересно, монахиням в монастыре позволены хобби?

Неделя работы, ноющие запястья и затекшая шея — и первый образец готов.

— Великолепно! — констатирует Ума. — Я пригласила вас, потому что сама не могу найти времени на эту работу. Но, признаюсь, я пробовала. И я искромсала, все испортила! В чем ваш секрет?

— Отчасти дело в зрении, — нерешительно начинает Мариамма. — В детстве я училась вышивать. И обнаружила, что могу делать совсем крошечные стежки, которые у Ханны — девочки, которая меня учила, — не получаются, хотя у нее было нормальное зрение. Честно говоря, я не пользовалась лупой, у меня от нее голова кружится. И еще, мэм… — Она не решается признаться. Когда попыталась объяснить это Аните, та подумала, что Мариамма сошла с ума. — Не хочу, чтобы меня сочли хвастуньей… или сумасшедшей. Но, препарируя анатомические образцы, я как будто вижу все иначе. Понимаете, мы все смотрим на образцы в формалине сверху, в одной плоскости. Но я могу видеть их в трех измерениях, могу мысленно вращать их. Это больше, чем просто знание того, что я должна увидеть, — для этого у всех нас есть руководство по вскрытию. Я могу разглядеть, чем именно эта ткань отличается от остального тела. Могу представить ее целиком, практически взглянуть сквозь нее. А потом остается только отделить. Здесь участвуют все органы чувств. Я обращаю внимание на сопротивление ткани, тонкие ощущения, даже вибрацию или трение, когда инструмент двигается по поверхности материала.

— Не беспокойтесь, — задумчиво говорит Ума. — Я вовсе не считаю вас сумасшедшей. У вас дар, Мариамма. Иначе невозможно было бы препарировать так идеально. Человеческий мозг способен творить невероятное. В нашем упрощенном понимании мы помещаем каждую функцию в отдельную ячейку: зона Брока отвечает за речь, а область Вернике — за интерпретацию того, что слышим. Но эти ячейки искусственны. Слишком примитивны. Чувства переплетаются и перетекают из одной области в другую. Вспомните о фантомных болях. Нога ампутирована, но мозг ощущает боль в том, чего больше нет. Так и тут, я полагаю, — ваш мозг может воспринимать визуальный сигнал и преобразовывать его в нечто иное.

Мариамма думает о Недуге. Сейчас, обладая знаниями анатомии и физиологии, она предполагает, что Недуг повреждает зоны мозга, связанные со слухом и равновесием. Возможно, у тех, кто страдает Недугом, погружение в воду провоцирует передачу сигналов к тем частям мозга, которые не должны быть задействованы, — противоположность ее дару. Нужно спросить Уму, но, прежде чем она успевает открыть рот, Ума продолжает:

— Я видела ваши наброски. Вы хорошо рисуете.

— Вообще-то не очень. Жаль, что мне не передался художественный талант матери.

— А чем она занимается?

— Она не занимается больше. Но в прошлом — да… Я никогда не видела своей матери. Она утонула вскоре после моего рождения.

— О, Мариамма!

От искренней скорби в голосе Умы Мариамму накрывает волной горя. Это, конечно, не тоска по матери. Как можно оплакивать ту, кого никогда не знала? И она никогда не справится с тоской по Большой Аммачи, которая была ей матерью, бабушкой и подругой, всем сразу. Но беседы с Умой, с молодой женщиной, живой и яркой, впервые дают Мариамме представление о том, какими могли быть разговоры с матерью. Если бы мама не утонула.

Ума встает, ласково стискивает плечо Мариаммы и возвращается к себе в кабинет.

Занятия, практика в клинике, препарирование в лаборатории и чтение полностью занимают ее время и мысли. Порой у нее возникает нелепое желание написать Ленину, с которым, разумеется, нет связи. Единственные письма, которые получает Мариамма, — от отца, с новостями из дома. Джоппан согласился стать управляющим Парамбиля, и с самого его первого дня кажется, что он был тут всегда. Отец пишет, что впервые за долгое время смог перевести дух. А еще, сообщает он, развернулась драматическая история вокруг Мастера Прогресса и Больничного фонда. Раньше Мастеру помогала Поди, вела всю бухгалтерию. Когда она уехала, Мастер нанял новую девушку, которая, видимо, присвоила средства фонда. С безобразием разбираются, но Мастера Прогресса пока отстранили от работы, хотя он ни в чем не виноват. На скорость строительных работ, впрочем, эта история не повлияла.

Внешние стены почти закончены. Смотрю на них, и кажется, что сплю — такое прекрасное современное здание, и вдруг в нашем Парамбиле. Жаль, что Большая Аммачи не видит. Это ведь ее мечта. А может, и видит. Она точно видела, как все начиналось. Анна-чедети передает приветы. Мы очень гордимся тобой.

В субботу, пока Мариамма наверстывает пропущенные часы в лаборатории, туда на минутку заскакивает Ума, и они вместе изучают первые срезы под микроскопом.

— Я часто думаю о Герхарде Хансене, — говорит Ума. — Многие ученые и до него рассматривали под микроскопом ткани больных проказой, но никто не видел бактерию-возбудителя. Но ее ведь совсем не сложно разглядеть! Просто они решили, что ее там не может быть. Иногда нужно представить что-либо, чтобы обнаружить это. И этому, кстати, я научилась у вас!