Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

выиграл. Таковые речи я слыхал от отважных и хитроумных любителей порассуждать (хотя сам так не думаю, ибо нам хорошо под рукой нынешнего монарха, да хранит его Господь!), и, сходясь в неодобрении целомудрия той, о ком речь, они, конечно, пеклись о благе королевства, но не о Промысле Господнем; а наша государыня, сдается мне, ни о чем так не радела, как о жизни по заветам Всевышнего, следовать коим с радостным рвением почитала первейшею заботой и счастлива была бы пожертвовать святому делу и своим положением, и собой. Ведь еще юной и прекрасной принцессой, нежной и любезной (король ее и взял-то за красоту и многие добродетели), она не помышляла ни о чем ином, как о служении Господу: прилежно говела, посещала немощных в больницах, лечила недужных, заботилась о похоронах неимущих, не забывая и не упуская ничего из добрых святых обязанностей, свойственных набожным женщинам, коим жребий уготовал высокое положение в свете, подражая в том принцессам и королевам первых веков нашей Церкви. И после смерти супруга она продолжала делать то же самое, проводя время в слезах, сожалениях и молитвах о спасении его души; так что ее вдовья жизнь походила на ту, что она вела в замужестве. Пока жив был ее муж, ее подозревали в чрезмерной склонности к тем, кто входил в Священную лигу, поскольку, будучи доброй католичкой, она любила всех сражающихся за веру и Церковь; но она вовсе охладела к ним после того, как они убили ее мужа, и не желала с ними знаться, хотя призывала на них лишь такую кару и месть, какая будет угодна Господу; но при всем том умоляла всех, и особенно нынешнего нашего короля, чтобы те позаботились о справедливом суде над покусившимся на жизнь священной особы государя. И как прожила она беспорочно в замужестве, столь же целомудренно окончила дни во вдовстве, а по смерти заслужила достойную славу, ибо и последние часы ее протекли в прекрасном богобоязненном рвении. До того она долго болела, исчахла и иссохла – потому, говорили, что слишком предалась грусти, – а перед самым концом велела, чтобы ее корону положили у изголовья кровати и не трогали до последнего вздоха; в той же короне приказала положить себя в могилу, чтобы и в земле, как при жизни, оставаться королевой.

Была у нее сестра, госпожа де Жуайёз, подражавшая ей в богобоязненной и беспорочной жизни, а после смерти мужа соблюдавшая сугубый траур, сожалея о потере столь храброго и исполненного совершенств сеньора. К тому же я слыхал, что, когда нынешний наш король оказался зажат у Дьепа и господин дю Мэн с сорока тысячами войска держал его там, словно в мешке, окажись она на месте командора де Шаста, стоявшего во главе дьепского гарнизона, она бы отмстила за смерть своего мужа иначе, нежели названный господин командор, какового его обязательства перед покойным господином де Жуайёзом призывали не принимать у себя его убийцу; и если до того она привечала командора, то после возненавидела хуже чумы, не простя ему подобной оплошности; хотя прочие и хвалили его как раз за то, что он не изменил данному слову и исполнил свои обещания. Однако женщина, справедливо или неправедно оскорбленная, не принимает ничего в расчет, как и та, о коей речь; ведь она так и не примирилась с нашим теперешним королем, продолжая оплакивать предыдущего и носить по нему траур, хотя сама некогда принадлежала к Лиге; последнее не мешало ей настаивать на том, что и ее супруг, и она сама слишком многим обязаны убиенному монарху. Добавлю под конец, что она – добрая и благоразумная принцесса, достойная почитания за то, с каким трепетом относилась к памяти собственного супруга, хотя и не всю жизнь, ибо затем вышла вторым браком за Франциска Люксембургского. Но надо ли требовать от такого юного существа столь длительного самоотвержения?

Госпожа де Гиз, Екатерина Клевская, одна из трех дочерей герцога Неверского (и конечно, всех трех принцесс невозможно перехвалить и за красоту, и за неоспоримые достоинства души, впрочем, им посвящен отдельный рассказ), не забывала и ныне помнит и подобающе чтит своего поистине незабвенного почившего супруга. И какого супруга! Равного ему не знал мир – так после постигшего нас всех несчастья отзывается о нем она сама в письмах к некоторым из своих ближайших знакомых дам, с коими я потом беседовал; такими скорбными и исполненными боли словами она выказывает, сколь ее сердце раздираемо грустью.

Золовка ее, госпожа де Монпансье, о которой я надеюсь еще поговорить в ином месте, пролила потоки слез, оплакивая своего мужа; потеряв его совсем молодой, в расцвете красоты и совершенств телесных и душевных, она никогда больше и думать не хотела о новых узах Гименея, хотя вышла замуж почти девочкой, меж тем как супруг годился ей в деды, – а посему она лишь чуть-чуть надкусила от соблазнительного плода брачных услад, но более отведывать их не пожелала, отказавшись возместить новой трапезой то, что было ей недодано на прежнем пиру.

Множество сеньоров, знатных дворян и дам привела в восхищение вдовствующая принцесса де Конде из семейства Лонгвиль, тоже очень рано оставшаяся без супруга, но не пожелавшая выйти замуж вновь, несмотря на то что слыла одной из красивейших и соблазнительнейших женщин Франции.

Ее мать, госпожа маркиза де Ротлен, поступила так же, хотя не уступала дочери красотой. Конечно, обе они на пару могли бы своими обворожительными сладчайшими взглядами спалить сердца всего королевства: при французском дворе их глазки почитали самыми прелестными и пленительными. Не стоит сомневаться, что они испепелили немало сердец и душ, но рядом с ними было опасно и обмолвиться о замужестве: обе весьма добросовестно исполняли присягу верности, данную покойным мужьям, и остались преданы ей до самой смерти.

Даже если бы захотел, я не смог бы перечислить всех принцесс при дворе наших королей, прославившихся достохвальной верностью почившему супругу, а потому приберегу похвалы им для другого случая и оставлю на сем, чтобы перейти к некоторым дамам, кои – отнюдь не будучи столь высокого ранга, не принадлежа к таким славным семействам, – явили подобные же драгоценные свойства души.

Госпожа де Рандан, прозванная Фульвией Мирандолой, происходившая из почтенного семейства Адмиранди, осталась вдовой во цвете лет и красоты. Траур ее был столь велик и горечь потери настолько сильна, что она перестала глядеться в зеркало и отринула прозрачный светлый хрусталь, так жаждавший отразить ее в себе; она тоже могла бы, как та римская матрона, что разбила свое зеркало, принеся его в жертву