Повести и Рассказы (сборник) - Владимир Покровский

— Слышим, — отвечает Дайра. — Как в салоне?

— Не вздумайте их сажать! — шипит Мальбейер. Дайра поворачивает голову и долго смотрит ему в глаза.

— В салоне? Паника в салоне. Черт знает что. Но это пустяки. Честное слово. Сейчас успокоим. Слушайте!

Сентаури стоит навытяжку, он бормочет о Хаяни и одновременно прислушивается к разговору.

Дайра говорит:

— Да? — ив сторону, диспетчеру: — Ближайший порт. Где?

— У меня шлем металлизированный, — продолжает между тем пилот. — Я не мог заразиться. Он хотел снять, но там застежки такие… Сейчас мне самое главное сесть поскорее.

Мальбейер неподвижен, злобен, внимателен. Никто ни слова.

— Держите курс на Тристайя Роха, — отвечает Дайра по подсказке Леона. — Набор маяка знаете?

— Знаю. Знаю. У меня есть.

— Что вы делаете? — шепотом кричит Мальбейер. — Ни в коем случае не…

Дайра с досадой отмахивается.

— Не мешайте, пожалуйста. Сент! Свяжись с этими… из Космофрахта.

— Зачем? Я…

Сентаури отлично понимает зачем. Глупо, конечно, что все тревожные службы космоса отошли к Космофрахту, да мало ли глупостей делается вокруг! Итак, Сентаури понимает, но он только что потерял друга и почему-то очень болезненно относится к последующим, хотя бы и чужим потерям. Что-то странное творится с Сентаури. Он ведет себя как последний пиджак. Дайра должен, должен, должен горевать вместе с ним, оплакивать Хаяни и чувствовать вину, а он… то, что он делает, совершенно правильно, и по-другому быть не должно, только Сентаури недоволен. Что-то очень нехорошее происходит с Сентаури.

Дайра отдает микрофон диспетчеру, оперся на пульт, замер.

— Они все в шлемвуалах, все как один, — глупо хихикает пилот. — Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!

Разве защитит шлемвуал от предсудорожного импата? Дайра передергивается и выхватывает микрофон из рук диспетчера.

— Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок. Лет девяти. Синие брюки, а рубашка… Волосы шевелятся у Сентаури.

— Да их тут на целый детский сад наберется, — снова хихикает пилот. — Они тут такое устраивают! Наши девочки с ног сбились. Вы уж посадите нас, пожалуйста!

— Конечно, конечно, — бормочет Дайра. Он бледен немного.

Жадные, шальные глаза Мальбейера, изумленные — диспетчеров. Или кажется только? Сентаури связывается с космиками. Замедленные движения. Неизбежность. Сведенные мышцы. Покорность, Запах нагретой аппаратуры.

— Есть Космофрахт, — говорит Сентаури безразличным тоном я отходит в сторону. Дайра бросается к файтингу.

— Их там двести пятьдесят человек. И все они импаты. Двести пятьдесят импатов в одном месте. Крайне опасные и вряд ли хоть один из них излечим. Судорога. Тут уж…

Мальбейер словно оправдывается.

Дайра горячо врет в микрофон, а на другом конце его слушают с недоверием, отвыкли ракетчики от неучебных тревог. Дайра сыплет фамилиями, уверяет их, что просто необходимо сбить атмосферник, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, ну что вы! И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывших диспетчеров — координаты, координаты! — а Мальбейер кривится и бормочет, не то все, зачем, просто приказ, пусть-ка они попробуют со скафами спорить, и действительно, ракетчики не верят Дайре, ни одному слову не верят, и зачем только врать понадобилось, ему говорят, идите вы к черту, мы вас не знаем, кто вы такой, но трубку не вешают, видно, чувствуют что-то серьезное. И тогда Дайра, багровый, как боевой шлемвуал, глупо как-то подмигивает, поджимает по-бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, принадлежность, сообщает пароли, шифр, а потом долго ждет, поводя вокруг сумасшедшими немного глазами.

Пилот никак не может выйти на пеленг — волнуется. Диспетчеры вдвоем помогают ему, и все оглядываются на Дайру, а пилот уже чуть не криком кричит.

— Первый признак, — говорит Мальбейер и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе.

— Слушайте! — кричит вдруг пилот. — Там сзади бог знает что творится. Это так надо, да?

— Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки, что вы как ребенок, в самом-то деле!

— Учтите, я сейчас сяду просто так, где придется, пойду на вынужденную, они ведь мне всю машину разнесут!

Леон вопросительно оглядывается на Дайру, тот смотрит на диспетчера в упор, но не видит его. Тогда Мальбейер делает знак рукой «не надо» и говорит:

— Не надо. Скажите, чтобы не садился.

Трясущимися руками Леон снова берется за микрофон.

— Ну? Что? — кричит пилот сквозь беспокойный шорох. — Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?

— Я не могу, — чуть не плачет диспетчер. — Я не могу, не могу!

Мальбейер выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут азартно вскрикивает Дайра:

— Да! Да! Я понял! Ну, конечно, это приказ, а вы что думали — дружеское пожелание? Да, сию минуту. Вы видите его? Прямо сейчас, сию минуту и действуйте! Да скорее же вы, ччччерт!

Вид его жуток.

В зал врывается хриплый монолог перепуганного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только вот поверить не может.

— Пуск, — тихо говорит Дайра. Он выключает файтинг и медленно оглядывается. Все стоят, замерли.

— Вы меня доведите, вы уж доведите меня, а то тут и с машиной что-то неладное. Вы слышите? Леон! Что ты молчишь, Леон? Ты меня слышишь!

— Я не молчу, — говорит Леон.

— Леон! Почему не отвечаешь? Что у вас? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное — сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше…

Крестики сливаются и исчезают.

— Пошли, — говорит Дайра,

Новость разнеслась по залам за считанные секунды. Люди, прошедшие проверку, — а таких набралось уже порядочно, — только что были похожи на сломанных роботов, а теперь ожили, заговорили, стали собираться в группы, жестикулировать, вытягивать шеи, недоверчиво качать головами. Многие не верили услышанному, потому что даже во времена Карантина, в те страшные времена, когда импаты летали по улицам, заглядывали в окна, устраивали оргии на площадях, даже тогда не случалось такого. Больных убивали всегда поодиночке, всмотревшись, удостоверившись в безнадежности их болезни.

Изображение Томеша, по оплошности не выключенное, глядело на них со всех сторон, и если раньше оно внушало ужас, близкий к мистическому, то теперь вызывало жалость, а темно-синее обрамление экранов казалось траурной рамкой. — Что же это такое, послушайте!