Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

– Что? – переспросила Алина голос, обводя отупелым взглядом прокуренную комнату с пеплом на паласе, переполненными пепельницами, липкими, немытыми рюмками, станиолевыми обертками от стандартов таблеток. – При чем тут милиция? О Господи! Нашелся, что ли? Живой? Да вы человеческим языком разговаривать умеете?!

Голос, судя по тому, что хозяин его на полувозмущение Алины бросил трубку, человеческим языком разговаривать умел не очень. Алинин мозг уже работал, раздраженно и лихорадочно, тело же все не находило сил сбросить оцепенение и путалось в раскиданных тут и там одеждах. Алина выглянула в окно: впритык к ее новенькой, сверкающей под фонарем «Оке» припарковался, не выключив света, не заглушив вонючего, тарахтящего мотора, желто-синий уазик; владелец голоса в сержантских погонах на плечах брел к нему, покуривая, от телефонной будки.

Лифт не работал. Алина одолела четырнадцать пролетов гулкой, пустой, грязной ночной лестницы с тусклыми лампочками, горящими через два этажа на третьем, даже не кивнув ментам, вставила ключик в дверку «Оки», но не успела усесться, как сержант, отщелкнув окурок в сторону чурны, но в нее не попав, подвалил, взял Алину под локоток, вызвав у нее летучую брезгливую гримаску.

– К нам в машину, пожалуйста.

– Я что, арестована? Вы нашли его или нет?

– Сами все и увидите! – настойчиво влек Алину сержант.

Была б ситуация чуть поординарнее, а предчувствия чуть менее скверными, Алина так легко не сломалась, не поддалась бы сержанту…

Уазик трясло по ухабистым львовским улицам. Менты гробово молчали. В узком каком-то проулке – Алина, хоть и шоферша, давно потеряла ориентиры – водитель включил дальний свет, и желтые пятна запрыгали-заплясали по каким-то подозрительным заборам, будкам, грудам кирпичных обломков.

Въехали наконец в узкую щель между двумя порядками кирпичных кооперативных гаражей. Возле одного, справа, стоял другой уазик, тоже милицейский, уставясь выносным прожектором в двустворчатые гаражные воротца.

– Прибыли, – сообщил сержант Алине. – Чего сидите?

Алина с несвойственной ей покорностью выбралась из машины: ясно было, что дело скверно, и скверность эту торопить совсем не хотелось, да и гордость свою испытывать, потому что эти менты в эту ночь совершенно очевидно имели твердую установку Алине хамить.

– Понятые на месте? – поинтересовался сержант у коллег, и две тени, мужская и женская, зябкие, немолодые, одетые черт-те во. что, тут же выступили из темноты.

Весенний ночной морозец пощипывал Алинины уши, но ей даже не хватало энергии погреть, потеребить мочки пальцами. Лампочка одинокого фонаря раскачивалась, двигая справа налево, слева направо грязные, подтаявшие сугробцы.

– А Пиф-паф ой-ой-о й? – продолжал сержант утолять любопытство.

– Сообщили. Едет.

– Будем дожидаться или приступим?

Тот, кто отвечал сержанту, пожал плечами и пошел к освещенным прожектором воротам, распахнул картинно – фокусник фокусником, фрака и чалмы только недоставало.

В гараже стояла машина – «Москвич» последней модели. Внутри, на разложенных сиденьях, застыли в объятиях обнажённые мужчина и женщина. Закоченели…

– Он? – задал сержант вопрос. – Муж?

Алина стояла оцепенело, с трудом вбирала информацию.

– Вы меня? А, да-да, конечно.

– То есть опознаете?

– Опознаю-опознаю, – отозвалась Алина откуда-то издалека и почему-то хихикнула: ей забавно показалось, что в один и тот же момент она потеряла мужа сразу в двух смыслах: морально и фактически. Не то что бы она держала его за святого, но ведь они поженились так сравнительно недавно! И потом: одно дело – предполагать, подозревать, другое – увидеть. То есть не труп увидеть, трупы она видела, а измену…

Еще один мент, услышав смешок и испугавшись, что придется одолевать Алинину истерику, сказал робко-нейтрально, словно сумасшедшей:

– Протокол подписать надо б…

Алина втиснулась в прожекторный уазик на сиденье рядом с водительским и завороженно наблюдала, как в узком свете переноски доцарапывает мент свой протокол.

– Они замерзли?

– Что? – оторвался мент от бумаги. – Кто?

Алина кивнула.

– Угорели, – отрицательно мотнул мент головою. – Отравились окисью углерода. Обычное дело. Мотор не выключили, чтоб печка грела. Притомились… – хмыкнул скабрезно, – и вот: отдохнули Преступление, как говорится, и одновременно наказание.

– А кто… она?

– Вам-то уже не все ли равно?

Это, подумала Алина, он сказал точно. Хотя в глубине души чувствовала, что ей все-таки, не вполне все равно, что будь, к примеру, рядом с мужем кто-нибудь из общих их семейных знакомых, то есть женщина, которую Алине приходилось принимать дома, разговаривать о женском и о прочем, угощать чаем и ликером – ей стало бы еще больнее. Смешно…

Мягко покачиваясь на рытвинах, вплыла в узкий проезд, едва не задевая гаражи черными лакированными бортами, огромная легковая машина, американская шестидесятых годов: «паккард» не «паккард», «шевроле» не «шевроле». Алина встретила ее взглядом, довела до остановки.

– Ладно, где подписывать?

Из «паккарда не «паккарда» вышел красивый, ладный мужик лет тридцати с небольшим.

– Опознала, товарищ капитан, – лениво подвалил к мужику сержант. – Ловко вы ее вычислили.

Товарищ капитан направился к гаражу – Алина уже выбралась из уазика, медленно наблюдала, – и наставив вроде ствола пистолета указательный палец сперва на одного, потом на другого несчастного любовника, сказал:

– Пиф-паф ой-ой-ой. – Продул воображаемый ствол от воображаемых остатков воображаемого дыма. – Которые в этом году? – спросил брезгливо-сочувственно.

– Двенадцатые, – отозвался сержант. – Наверное, уж последние. Весна, как говорится, идет, весне, как говорится, дорогу.

Капитан прошелся вокруг «Москвича», внимательно вглядываясь то в одну какую-то деталь – открывальную, что ли, кнопочку, то в другую, и констатировал:

– Несчастный случай. Экспертизу, конечно, проведите, но чувствую: толку не будет.

– Чувствует он! – буркнул своему напарнику-водителю сержант, с ночного звонка которого началось для Алины это мутное, это омерзительное утро. – Как будто без чувств не все ясно.

Капитан остановился на полпути, к лимузину: слух у него оказался отменный.

– Был бы ты, Гаврилюк, посообразительнее, я б тебе таких историй понарассказывал, в которых тоже все было ясно. А так смысла нет… – и пошел дальше.

– Как я поняла, вы тут старшин, – заступила Алина ему дорогу.

– А вы, как я понял, вдова, – полуулыбнулся капитан, и Алине показалось, что издевки в его интонации больше, чем сочувствия.

– А я вдова, – подтвердила с вызовом. – Я осознаю, что достойна презрения за… за такого мужа. И все же вы мне, может, объясните, почему меня доставили как преступницу? Почему я не могла приехать на собственном автомобиле?..

Капитан взял в ладони обе Алинины руки и повертел их, не то рассматривая, не то ей же самой демонстрируя тоненькие, хрупкие ее запястья, а потом отпустил и достал из кармана пару никелированных самозатягивающихся американских наручников, эффектно позвенел ими.

– Преступников мы не так доставляем. – Кивнул на невозможные ухабы: – Еще и подвеску побили б: «Ока» – машина нежная.

– Как много вы обо мне знаете! – сказала Алина, – Ладно. Спасибо за заботу.

– Ничего, – снова полуулыбнулся капитан.

– Только вот, если подозрения с меня сняты, как я должна отсюда выбираться?

– Вообще-то, – вздохнул капитан непередаваемо тяжко, – они б вас довезли. – И кивнул на уазики, – Но больно уж вы… – демонстративно скользнул взглядом уверенного в себе бабника по Алининой фигурке, И двинулся приглашающе к пассажирской дверце своего «кадиллака» не «кадиллака».

– Хам, – сухо и коротко хлестнула Алина капитана по щеке, не столько живому импульсу подчинясь, сколько чувствуя себя просто обязанной так сделать, и быстренько застучала каблучками к выходу по межгаражному коридору.

Гаврилюк испытал радость отмщения и с аппетитом наблюдал за дальнейшим развитием событий: капитан прыгнул в черный дредноут и ловко пустил его задним ходом между плотно обступающими гаражами. Особенно эффектно проходил он повороты, где, казалось, и мотоциклу-то не пробраться без ущерба.

Алина все поцокивала каблучками в лунной ранне-мартовской ночи, дредноут полз сзади бесшумной тенью. Алина обернулась раз, другой и вдруг взглянула на себя со стороны, глазом, скажем, Мазепы, деланно-скорбную (муж как-то в мгновенье, на пятой секунде после циркового открытия гаражной двери, стал посторонним, более того: тревога этих дней и ночей, изматывающий труд ожидания лопнули подобно нарыву, а звенящий морозец даже разогнал тошноту от созерцания излившегося кровавого гноя), неприступную и… улыбнулась.