Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

он был борцом и осуществил свое призвание, став прекрасным писателем. Он знал высокое наслаждение «трудом, дракой, любовью»[614], доступное немногим и испытанное им сполна. И в этом Георгий Николаевич Владимов был не просто везучим, но избранным.

Встречи с Георгием Владимовым

В конце 1982 года в Базель приехал Александр Александрович Зиновьев, автор только что переведенной на немецкий и нашумевшей книги «Зияющие высоты». В большом Kunsthalle[615], рядом с веселыми фонтанчиками Жана Тэнгли[616], была организована презентация книги с последующими ответами автора на вопросы публики. Моя подруга Ирена Брежна[617] переводила на немецкий. Мне досталась более легкая и приятная задача: погулять по городу, пройтись вдоль Рейна и показать достопримечательности. В музее я подвела Александра Александровича к картине Гольбейна-младшего «Мертвый Христос в гробу». Об этой картине, которая глубоко поразила Достоевского, разговаривают князь Мышкин и Рогожин в четвертой части «Идиота». На Александра Александровича картина произвела сильное впечатление, и он очень благодарил меня за это посещение.

Во время наших прогулок я рассказала, что только что начала писать диссертацию о «поэме» Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», в то время почти не известной на Западе. Моя проблема состояла в том, что о биографии и жизни Ерофеева не было никаких сведений. Но я знала, что Зиновьев был с ним знаком: на одной из фотографий Владимира Сычева в альбоме «Des Russes vues par Vladimir Sichov»[618] Зиновьев сидел между Венедиктом Ерофеевым и Георгием Владимовым. Александр Александрович предложил мне написать письмо, которое он найдет возможность передать Ерофееву. И довольно быстро я получила от Ерофеева исчерпывающий, по возможностям официальной переписки тех лет, письменный ответ.

В 1983 году пришла весточка от Зиновьева. Он советовал мне связаться с Георгием Владимовым, эмигрировавшим на Запад и живущим в Эшборне. По его словам, Ерофеев с Владимовым были друзьями. Александр Александрович обещал, что напишет Владимову и рекомендует меня. Я до сих пор испытываю глубокую признательность за его память и участие.

Возможность встретиться с Владимовым взволновала и обрадовала меня. Я позвонила, и мы договорились о времени посещения. Через несколько дней поезд мчал меня во Франкфурт с самой красивой коробкой шоколадных конфет, приобретенной в лучшей базельской кондитерской. Приехав и забросив вещи к знакомым, я сразу отправилась в Эшборн.

Владимовы приняли меня со сдержанной приветливостью. Они жили втроем с Наташиной матерью Еленой Юльевной Домбровской в двухкомнатной квартирке. Георгий Николаевич сразу пожаловался мне на отсутствие обоев. Почему-то он очень любил обои, они были для него воплощением дома и уюта. У всех знакомых и друзей, где я с ним впоследствии бывала, я сразу слышала его комментарий по поводу обоев. Мы поговорили о Венедикте Ерофееве. Перефразируя Марка Твена, слухи о том, что они – друзья, были сильно преувеличены. Владимов ничего не знал о биографии, личных обстоятельствах и жизни Ерофеева. Георгий Николаевич признавал за автором несомненный талант и ценил «поэму», как литературное произведение, но привел мне аргумент, который я уже слышала от Кронида Любарского: нельзя так писать о своем народе, как будто его большая часть – спившиеся и опустившиеся дегенераты. Я была совершенно не согласна, но спорить не стала. Замечу наперед, что мы позднее не раз говорили с Георгием Николаевичем о «поэме», и он, высоко оценивая исключительную одаренность Ерофеева, этого аргумента больше не упоминал. Сразу было ясно, что они настолько полярно различны с Ерофеевым по образу жизни, мировоззрению и характерам, что о близкой дружбе не могло быть и речи. Наталия Евгеньевна, Наташа, как она мне сразу представилась, относилась к «Москве – Петушкам» сугубо отрицательно.

Владимовых очень интересовал мой опыт жизни в Швейцарии, и особенно вопрос, как можно поскорее выучить язык. Пройдя через необходимость изучить в эмиграции несколько языков, я охотно делилась опытом, объясняя все свои выработанные трюки для возможно скорого их освоения. И тут они меня огорошили. Выяснилось, что они решили учить сразу три иностранных языка: немецкий (который Наташа, впрочем, учить не хотела), французский: «Косметику разбирать», – снисходительно-любовно пояснил Георгий Николаевич пристрастие жены к языку Вольтера и Гюго, и английский: «Потому что без английского сейчас никуда». С этой целью ими было куплено три тетрадки: «Мы будем выписывать и учить слова сразу на трех языках», – пояснили они мне. Явно предполагалось, что, исписав три тетрадки словарем на трех языках, они надеялись овладеть этими европейскими языками. Я обомлела от такой наивности, но особенно разубеждать не стала, рассудив, что безнадежность подобного лингвистического подхода очень скоро станет им ясной и без меня. Но попыталась убедить их, что, живя в стране, необходимо – хотя бы до степени беглости чтения и разговора – овладеть ее языком. Они кивали, но слушали вполуха.

Мы поговорили о ситуации в Советском Союзе, и здесь я была наивнее их: Владимовы предрекали скорое крушение «совдепии», а мне казалось, что безнадежный монолит будет стоять еще много лет. Я просидела у них около двух часов. Но когда я упомянула о Мурманске, Георгий Николаевич сказал, как бы в пространство: «С тех пор, как я написал “Три минуты молчания”, все, оказывается, жили в Мурманске во дворе ресторана “Арктика”». Я удивилась, но отступила, не настаивая на своей правдивости. Наташа предложила пообедать с ними. «У меня есть суп!» – гордо объявила она. Но я поблагодарила и распрощалась.

Выйдя от Владимовых и трясясь в трамваях по пути к друзьям, я размышляла об этой встрече и пришла к следующим выводам. Во-первых, Владимов поразил меня масштабом своей личности. Было ясно, что это человек – глубокий, серьезный и очень крупный. Во-вторых, на меня произвел глубокое впечатление его патриотизм, неподдельный, лишенный всякого оттенка национализма или дешевого пафоса. Он искренне и деятельно любил и чувствовал прямую ответственность за свою изгнавшую его Родину и ее народ. В-третьих, я поняла, как наивно ехать к большому писателю, чтобы говорить с ним не о его творениях, но о другом писателе. И, наконец, в-четвертых, почувствовав трогательность и очарование Наташи, я все-таки стала ее немножко бояться. Меня пугала резкая безапелляционность суждений и ее особая, чуть взвинченная нервность, страшную причину которой – самоубийство в 1958 году ее затравленного и доведенного во времена «борьбы с космополитизмом» до психической болезни отца – я узнала много позднее.

Мои личные страхи оказались неоправданными. Наташа всегда была добра со мной и до конца жизни очень ко мне благоволила.

* * *

Примерно через месяц Георгий Николаевич неожиданно позвонил мне. Они ехали в