Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

Белый шум прибоя из динамиков стих выжидающе. Эвери едва не дернулась, но заставила себя обернуться к экрану без спешки: ей отчего-то вновь стало десять лет от роду, и отец занес над ней гневную длань.

– Бизнесмен Шенкс. Как приятно вас видеть.

Голос был механически-равнодушен, словно у древнего вокодера. На экране отобразилось иссохшее лицо, похожее на обтянутый желтоватым пергаментом череп. На острых скулах кожа собралась складками; губы раздвинулись, как разрез в куске сырой печенки, обнажив буроватые зубы.

Эвери повернулась к экрану лицом.

– Кто вы такой, черт побери? – грозно спросила она. – Где добыли этот номер?

– На столе за вашей спиной, надо полагать, Вера? Превосходно.

Эвери шагнула к клавиатуре у экрана и с силой нажала «отбой».

Череп улыбнулся ей с экрана.

Она нажала клавишу еще раз и еще, потом треснула по ней кулаком. Стоны девочки становились все громче, все настойчивей.

– Где вы добыли номер?! – прорычала Эвери.

Как вообще можно было его узнать? Экран был подключен меньше суток назад – Эвери сама не знала кода доступа к нему! Как мог этот человек отменить команду отбоя? Она стиснула кулак, будто хотела врезать по самому экрану.

– Я оскорблен, что вы меня не узнаете, бизнесмен. Оскорблен и разочарован. Я Артуро Коллберг.

Кулак Эвери бессильно разжался. Челюсть отвисла.

– Как?..

– Спасибо, что приглядели за Верой вместо нас. Но ей пора.

– Пора?.. Вы не можете…

– Напротив, – отрезал Коллберг, и по экрану вновь посыпался электронный снег.

Стоны девочки перешли в рыдания. Техник стоял у нее в изголовье, сжимая в руках бесполезную тиару. Скрипя зубами, Эвери сверлила взглядом пустой экран.

Осторожный стук в дверь, и робкий голос старшего дворецкого:

– Бизнесмен?..

– Пошли вон.

– Бизнесмен, к вам социальная полиция. Говорят, приехали за молодой госпожой.

Эвери понурила голову.

Вера завизжала.

2

Ирония ситуации не прошла мимо Эвери Шенкс незамеченной: социальные полицейские явились с ордером суда, передающим Веру на их попечение. Ей оставалось стоять, беспомощно глотая слезы, и смотреть, как социки затаскивают Веру в броневик.

За несколько последовавших дней она не раз помянула про себя Майклсона с неожиданой завистью. Тот, по крайней мере, бесновался, боролся, угрожал. Из любви к этой девочке он бросил к ногам противника перчатку своей жизни.

А Эвери не сделала ничего. Стояла на взлетной площадке и терпела, как полагается бизенсмену.

Во сне и наяву преследовал ее один и тот же образ: распятая на носилках Вера, под наркозом, в смирительной рубашке. Ей следовало бы давно потерять сознание, но она все же дергалась под стеганым покрывалом, прижимавшим ее к носилкам, медленно, судорожно и стонала протяжно и глухо. Даже сквозь многослойный полог наркотиков, туманивший ее разум, Вера понимала, что ее увозят из дома.

«Как вы не видите, что делаете с ней? – кричало сердце Эвери Шенкс снова и снова, но слова не могли прорвать замкнувшего ей рот горького молчания. – Как вы не видите, что я нужна ей?!»

Словно блевотина, из-под сердца вздымалась тошнотворная убежденность, что в обществе, где может случиться подобное, что-то изначально неисправимо прогнило. Была одна старая-старая поговорка – Эвери услышала ее так давно, что и вспомнить не могла где, – но только теперь она поняла, как близки к истине эти слова.

«Либерал, – гласила старая поговорка, – это свежеарестованный консерватор».

Первый день прошел, а известий все не было. Юридический отдел «СинТек» ничем не мог ей помочь; Доннер Мортон, глава клана праздножителей, с которым были связаны Шенксы, обещал разобраться, но даже он мог выяснить только одно – где именно держат Веру.

Она даже в общих чертах не понимала, что именно творится вокруг, но убеждена была, что все сходится к Тан’элКоту. Он звонил ей раз, подарив Веру. Он был в Кунсткамере в ночь пожара, и Пэллес Рил погибла – в точности, как он предсказывал.

Она знала, где сейчас Вера.

Прошел второй день, и третий. Эвери забросила обязанности исполнительного директора «СинТек», она срывала зло на подчиненных, огрызалась на слуг, отказывалась принимать звонки от отца и оставшихся сыновей, отказывалась даже одеваться к обеду, требуя подавать еду в ее комнаты. Она третировала своего трибуна, надоедала агенту патрона-праздножителя, засыпала исками гражданский суд и рассылала свою печальную историю по новостным сайтам в надежде, что у нее возьмет интервью какой-нибудь влиятельный репортер. За этот недолгий срок она превратилась в помеху для Конгресса праздножителей, позор касты бизнесменов и унизительный груз на шее химической империи Шенксов.

Три дня спустя она лично отправилась в Сан-Франциско, решив не мытьем, так катаньем пробиться в Кунсткамеру и самое малое – лично встретиться с проклятым предателем, но обнаружила, что улицы вокруг Студии перегорожены баррикадами и патрулируются совместно охранниками СБ и социальной полицией; даже воздушное пространство над этим районом было закрыто для гражданских полетов.

Без колебаний Эвери вернулась к своему крестовому походу.

Она знала, что творит, но чудовище за плечом глубоко запустило склизкие когти в ее душу; она не в силах была сопротивляться и себя подгоняла еще более сурово, чем всех остальных. Так что когда в конце концов – неизбежно – ее задержала социальная полиция, это принесло облегчение всем.

Включая Эвери Шенкс.

Она никогда прежде не сталкивалась с социальными полицейскими и не знала, чего ожидать; исков, быть может, обвинений реальных, или вымышленных, или вперемешку, или задержания без суда, допросов, даже пыток – жуткие слухи о подобных вещах Эвери всегда отметала как недостойные высоких каст глупости, но когда сидишь в кузове броневика и руки у тебя стянуты за спиной пластиковыми наручниками, слухи становятся куда убедительней и куда страшней.

Пока не было ни обвинений, ни ордера – официально ее даже не арестовали. Прибывшие за ней офицеры позволили Эвери собрать чемодан в дорогу, прежде чем увести. Ее преследовали жуткие идеи: исчезнуть, сгинуть без следа в недрах системы правосудия.

Но в самых диких своих фантазиях не предвидела она, что ее доставят прямо в Кунсткамеру Студии.

3

Социальные полицейские торопливо, но без грубости проволокли ее через всю Кунсткамеру. Лампы при их приближении зажигались и гасли за спиной. Прошли через фонтан непривычных форм, ароматов, красок – оранжерею: билась в сетях лиловая лиана-давилка, свистели пронзительно певучие деревья, покачивая розовыми и изумрудными ветвями, болотные маки рассеивали на пути пришельцев сонную пыльцу. В стороне остался зверинец – рычание, и вой, и болтовня мартышек. Наконец Эвери Шенкс втолкнули в просторную прямоугольную комнату. Мебели не было, а единственным источником света было широкое окно в противоположном ее конце.