Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

Вечером того же дня, готовясь отойти ко сну, Эвери обнаружила, что не перестает думать об девочке. Мысли ее тревожил неотступно образ всхлипывающей во тьме Веры. Ни два коктейля, ни двойная доза теравила, ни даже длительный сеанс атлетического секса с Лекси, ее нынешним жиголо, пока Эвери выжидала, когда теравил начнет химически разминать сведенные судорогой нервы, не смогли заглушить воображаемые тихонькие всхлипы.

Даже если девчонка на самом деле плакала, у Эвери не было никаких причин беспокоиться, и она не раз напоминала себе об этом на протяжении долгого мучительного дня. Хотя девочка и приходилась Карлу дочерью, полезней она была как оружие против Майклсона. Рассудок ее, скорей всего, необратимо поврежден воспитанием в извращенном подобии пристойного семейного очага. Если под наркозом дитя покинет мир до срока, большой беды не случится.

Она отказывалась привязываться к ребенку. Давным-давно она усвоила, что жертвование своими чувствами – это лишь часть платы за принадлежность к высокой касте. Но эхо детских всхлипов во тьме не давало ей уснуть.

В конце концов, вздохнув и мысленно отметив для себя: перейти на другой сорт снотворных, она выпуталась из мускулистых объятий Лекси, завязала пояс на халате из натурального шелка ручной вышивки и спустилась по лестнице, чтобы позаимствовать очки ночного видения с поста охраны на первом этаже. Выключив свет в коридоре, она приоткрыла дверь в затемненную комнату Веры и обнаружила, что девочка мирно дремлет. Как и медсестра – подняв очки на лоб, та обмякла в кресле. Пахло мочой.

Девочка описала простыни.

В три шага одолев всю комнату, Эвери изо всех сил отвесила спящей медсестре звонкую оплеуху, едва не вывихнув той челюсть. За оплеухой последовала пулеметная очередь рубленых, четких эпитетов, широкими мазками обрисовавших портрет медсестры как специалиста и человека и завершившихся душеспасительным советом молиться коленопреклоненно, чтобы к утру у медсестры осталась хоть какая-нибудь работа.

И, разумеется, вся эта непристойная суета разбудила девочку, та вновь начала визжать, а уж когда ошалелая медсестра приказала лампам загореться и попыталась извлечь Веру из вороха мокрых простыней, девочка выла, отбивалась и царапалась, словно перепуганная кошка, и, вырвавшись все-таки из рук медсестры, метнулась в другой конец комнаты…

Где крепко вцепилась в ноги Эвери Шенкс и больше не отпускала.

Эвери так изумилась, что смогла лишь схватиться в свою очередь за плечо внучки, стараясь не упасть. Зажмурившись, зарывшись носом в бедро Эвери, девочка уже не верещала, а только всхлипывала тихонько, и тоненькие жилки на ручонках и ножках слегка расслабились. Впервые с того ужасного утра девочка заговорила.

– Прости, гран-маман, – пробормотала она чуть слышно. – Прости…

– Тс-с, Вера, тс-с, – неловко и сбивчиво пробормотала Эвери оцепеневшими губами – возможно, не следовало мешать выпивку со снотворным. Нежданные, непривычные рыдания едва не вырвались из груди. – Все хорошо, девочка, все в порядке…

– Только тут так пусто …

Слезы девочки просачивались сквозь шелковый халат, словно теплые поцелуи касались сухой от возраста кожи. Халат, конечно, испорчен безнадежно, но Эвери не могла заставить себя оттолкнуть девчонку; только стояла, и обнимала Веру, и кусала губу, чтобы болью отогнать непрошеные слезы.

К тому времени, когда простыни были сменены, а Вера вымыта и переодета в чистое, стало ясно, что малышка успокаивается только в присутствии Эвери. На протяжении нескольких следующих дней, пока Эвери кормила Веру, и купала, и меняла ей одноразовые подгузники, словно младенцу, девочка подчас начинала бормотать невнятно, открывая смутные, неясные намеки на образ той бредовой реальности, куда отступил ее рассудок, а порой даже роняла улыбку – более редкостную и более ценную в этом доме, нежели алмаз.

Постоянный этот уход был для Эвери тягчайшим бременем, он полностью вмешался в управление делами «СинТек», поскольку работать она могла теперь лишь урывками, по сети, и бесил ее несказанно. Однако на девочке она ни разу не срывала зла: Вера нуждалась в ней, зависела от нее, как никто прежде. Сыновей Эвери сдавала на воспитание гувернанткам и воспитателям в интернатах, но Веру так просто отшвырнуть от себя не удавалось. Никто больше не в силах был ей помочь.

Занятие это было утомительное, изматывающее как физически, так и душевно. Оно даже стоило ей приятнейшей сексуальной гимнастики в обществе Лекси: прошлым вечером, когда Эвери рухнула в постель, исходя вонью антисептического мыла, которым обмывала Веру после очередного приступа недержания, тот отпустил какую-то мальчишескую реплику в адрес потерявшей интерес к любовным играм Эвери.

– Все твоя девчонка, – капризно заметил он. – Это нижкастовое создание превращает тебя в старуху.

Она посмотрела на свои руки, потом на потолок, наконец перевела взгляд на покрытую искусственным загаром, хирургически мужественную физиономию любовника.

– Лекси, ты меня утомил, – проговорила она. – Иди домой.

Лицо его приобрело то чопорное, суровое выражение, которым Лекси привык выражать недовольство.

– Хорошо, – промолвил он. – Я буду в своей комнате.

– Пока не соберешь чемоданы. – Она прикрыла глаза ладонью, чтобы не пялиться на его великолепное тело. – Ты уволен. Неустойку переведут на твой счет.

– Ты не мо…

– Могу.

Он остановился в дверях, явно позируя, и Эвери не удержалась – бросила-таки прощальный взгляд. Великолепное действительно животное.

– Ты будешь скучать, – предупредил он. – Ты еще вспомнишь все, чем мы занимались вдвоем, и пожалеешь.

Эвери вздохнула.

– Я никогда ни о чем не жалею. Собирай чемоданы.

– Но ты меня любишь …

– Если я проснусь и застану тебя в доме – пристрелю.

Вот и все на этом: так у нее останется больше времени для Веры.

У нее хватало интеллектуальной честности, чтобы признаться себе – ради одного из сыновей она не выкладывалась бы так; но усилия свои она оправдывала, настаивая перед собою, что все это временно, что радикальная смена обстановки подействовала на Веру потрясающим образом, что или врачи найдут лекарство, или состояние это пройдет само собою через пару дней.

Она зря тревожилась.

Когда техник примостил стальной венец на макушке Веры и девочка вновь начала биться, постанывая сдавленно и гортанно, свет в комнате странным образом переменился. Голые белые стены обрели легкий персиковый оттенок: чуть больше золотого тепла, будто в комнату заглянуло солнце. Вовсе не похоже на леденящий душу голубоватый свет флуоресцентных ламп.