Красный свет - Максим Кантор

Ты скажешь мне: но ведь культура предполагает неравенство, не могут все люди равно быть талантливы в музыке, врачевании, живописи, науке! Не могут! А значит, основания для неравенства есть, скажешь ты! На это я отвечу – но в любви и защите слабого люди равны! Поэтому величайшей революцией мира я считаю даже не Октябрь Ленина – но революцию Иисуса Христа, которого признаю теперь первым социалистом. Именно Христос произвел революцию по отношению к Ветхому Завету – уравняв всех людей в любви и взаимной заботе! Именно христианство и есть тот идеальный союз, который коммунистами был продуман практически, чтобы воплотить на нашей планете царство свободы. В этом – именно в этом! Ни в каком ином! – смысле мы можем говорить о «конце истории». Конец истории? Да! Но одновременно начало истории! Да, заканчивается история приобретений, заканчивается история экспансий и насилия человека человеком. Наступает пора взаимной ответственности. Это и есть революция – против войны. История – против прогресса. Я считаю Ленина и Маркса наследниками христианского прочтения истории, хотя, возможно, тебе покажется мой взгляд слишком упрощенным.

Ты спросишь: как же я трактую современную войну? Отвечаю: это Армагеддон.

Дорогой Фридрих, прости за длинное письмо – скоро я еду на фронт, и возможно, свободного времени для сочинения философских трактатов уже не найду».

Это письмо Соломона Рихтера, как и письмо предыдущее, было передано в Особый отдел – капитану Халфину.

10

Дешков поддерживал голову умирающего Додонова. Додонов смотрел прямо, не закрывая глаз, был в сознании. Боль делала взгляд тусклым, слепым, но Додонов еще жил, жизнь цеплялась за тело, задерживалась в умирающем человеке.

Говорить он не хотел: когда открывал рот, воздух проникал в простреленные легкие, и боль становилась нестерпимой. Додонов лежал на ледяной корке снега, и кровь сворачивалась от холода – поэтому тело жило дольше и боль иногда отступала.

Он не чувствовал ног, и правую руку не чувствовал, и боль живота и груди волнами сотрясала то, что осталось от существа.

Дешков искал, что сказать умирающему, но сказать было нечего. И Додонов не хотел ничего слышать. В те мгновения, когда боль не закрывала мир, он видел серые стволы деревьев. Потом боль накрывала его, и стволы слипались в серое полотно, закрывшее мир.

Дешков поддерживал голову умирающего и ждал, пока Додонов умрет. Пальцы замерзли, он устал держать голову, но Додонов еще жил. Додонов молчал, экономил силы, хотел прожить хотя бы на полчаса дольше, и это получилось.

Так прошел час, кровь вытекала медленно, но вытекла, потом наступила смерть. Серое лицо Додонова стало белым, окаменело. Глаза закатились, и Дешков, высвободив ладони из-под головы мертвого, опустил ему веки.

Подошел Мырясин, протянул перчатки:

– Отморозите пальцы, товарищ полковник.

– Спасибо.

– Будем двигаться на Ржев? Назад дороги уже нет. На Ржев?

– Да.

11

Андрей Щербатов прибыл в расположение 20-й армии в январе, когда наступление еще не захлебнулось. В январе 1942 года власовская армия была головным отрядом контрнаступления, имевшего целью окружить немецкие части в районе Можайска, Гжатска и Вязьмы. Была сделана попытка соединиться с кавбригадами генерала Белова в районе Середы и Сычевки, но действия эти успехом не увенчались – да и трудно везде успеть. Генерал Власов старался избегать авантюр, впрочем иногда получаешь такой приказ – хлеще любой авантюры.

Щербатов был командирован начальником Особого отдела армии – пост значительный. Лейтенант контрразведки Егор Фалдин предложил Щербатову чаю с дороги, но тот не ответил, даже не поблагодарил – только плечом пожал: какой может быть сейчас чай? Особист Фалдин поставил синий эмалированный чайник на стол, спросил, какие будут распоряжения. Никаких распоряжений у нового начальства не нашлось.

Щербатов чемодан поставил на пол блиндажа, шинель снимать не стал – сел у окна, он ждал немедленного вызова. Шло наступление, и всякая минута, как считал Щербатов, была важна. Он ожидал подробного разговора со старшими офицерами, ждал, что его введут в курс текущих кадровых вопросов, ожидал встречи с командующим армией, однако в штаб его не пригласили; времени у генерала не нашлось.

– Очень занят генерал? – спросил Щербатов у лейтенанта Фалдина.

– Журналистка у него, – сказал лейтенант Фалдин, который сам мечтал стать журналистом и сочинял иногда заметки, – француженка.

Генерал Власов последние три дня провел в разговорах с французской журналисткой, писавшей большую статью о русском фронте для американской печати. Эв Бенуа говорила по-русски с пленительными мягкими ошибками, которыми француженки украшают русскую речь. Присутствие француженки в генеральской избе, где быт был организован по-генеральски: с обильным застольем, непременной водкой, жирной пищей, хрустким огурцом, – придало походным будням шарм парижских кафе. В Париже генерал не бывал, но имел о городе представление, назвал Париж «серой розой», вызвав улыбку у милой Эв. Генерал также отозвался о былых русских военачальниках, которые живут сегодня в Париже, – о генерале Деникине, например. Хорошо уже и то, что белые офицеры не присоединились к Гитлеру – в отличие от Краснова. Впрочем, чего и ждать от атамана Краснова.

– Вы в Париже живете?

– О нет, сейчас живем в Нью-Йорк, это много больше, чем Париж.

– Милая Ева, я обещаю через год освободить Париж, и вы сможете вернуться домой.

– О, это слово солдата!

– Почему не пьете? Пейте! Это приказ!

– По-солдатски, да? По-русски?

И зажмурившись, с очаровательным страхом, залпом – всю рюмку.

– Сильная водка для сильных людей.

– Да, слабых не держим.

У генерала имелся переводчик, впрочем, Андрей Андреевич чувствовал собеседника: симпатия к молодой журналистке помогала преодолеть языковой барьер. Мадмуазель Бенуа писала о Власове как об одном из молодых командиров, чья слава быстро растет и который судит о войне со стратегической точки зрения. Рассуждая о стратегии войны, генерал Власов говорил о Наполеоне и Петре Великом, упомянул Шарля де Голля и Гейнца Гудериана, генерала вермахта, командующего германской 2-й танковой армией как выдающихся стратегов современной войны. Французская журналистка поинтересовалась, какие именно особенности видит генерал в современной войне – и, соответственно, в современной стратегии.

– Понимаете, Ева, в современной войне участвуют огромные массы населения. Идет, как подчеркивает товарищ Сталин, народная война. Это особенность нашего века. Военный лагерь сегодня – это вся страна. У нас всякий человек – солдат. В этом наша сила.

Эв Бенуа писала о том, что Власов видел в Сталине своего прямого начальника, как в военном, так и в политическом отношении.

– Вы, как многие русские, называете Иосифа Сталина – родной отец, n’est-ce pas? Он для вас pe`re Staline?

– В русской армии есть такая поговорка: слуга царю, отец солдатам. Так про генералов говорят. Иосиф Виссарионович – отец сразу всем, в том числе и генералам.

– Значит, pe`re Staline – отец генералам, а генерал – отец для солдат?

– Что вы, я так не говорил! Иосиф Виссарионович руководитель всех советских людей.

– Вы встречали лично своего отца – Сталина?

– С Иосифом Виссарионовичем встречался трижды и уходил окрыленным.

Андрей Андреевич был пьян. Объяснялось это тяжелой усталостью и отчаяньем. За последние три дня произошли изменения в дислокации Западного фронта. Приказом Верховного из боя вывели 1-ю ударную армию, армию отозвали в резерв Ставки. Жуков с Соколовским будто бы воспротивились приказу; во всяком случае, так рассказывали. Кто-то якобы присутствовал при телефонном разговоре – будто бы Жуков сказал, что вывод 1-й армии ослабит сразу всю группировку.

– Товарищ Верховный главнокомандующий, фронт у нас очень широк, на всех направлениях идут ожесточенные бои, исключающие возможность перегруппировок. Прошу до завершения наступления не выводить армию из состава правого крыла Западного фронта.

– Вывести армию без разговоров, – сказал Сталин и оборвал разговор.

Теперь на широком фронте, чтобы закрыть брешь, приказано было растянуть 20-ю армию. Три дня они потратили на то, чтобы перейти от наступления к обороне. Наступление на Гжатск стало невозможно.

– Голубчик, – сказал Шапошников, – ничего не могу сделать.

Генерал Власов пил водку, беседовал с мадмуазель Бенуа и думал о том, что он мог бы сделать силами своей армии, которая теперь обездвижена.

– Уходил окрыленным, мадам, – сказал Власов, вложив в эти слова много чувства. – Позвольте-ка вам предложить…

– О, генерал…

Пока генерал Власов беседовал с мадмуазель Бенуа, майор Щербатов осматривался на новом месте.

– Может, все-таки чайку? – подсел к нему особист с петлицами капитана. Лицо странное, глаза у капитана желтые, вбок смотрят. – Согреться с дороги. Меня Полетаев зовут, Константин.