Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша - Михаил Пришвин

«Его» Хорь назвал по имени главного виновника в недостаточном снабжении армии.

– Испитилась вовсе Россия, – продолжал Хорь, – но, может быть, теперь у нас будет настоящая власть.

– Какая же это будет власть? – спросил я.

– Административная, – ответил Хорь.

Конечно, я был поражен: в другое время кто же больше Хоря этого бранил нашу административную власть; слушая его беспощадную критику, можно бы долго считать его за отчаянного революционера, говори он свои речи не на своем уединенном хуторе, а в селе, так давно бы ему в кутузке сидеть, и тут вдруг этот же Хорь понимает ответственное министерство как торжество административной власти!

– Что эти суды и пересуды! – говорил Хорь. – Таскался я много лет по судам, нам нужна власть твердая, короткая, неукоснительная и справедливая.

– Может быть, такая божественная власть?

– Божественная власть, конечно, такая, только до бога далеко, а у нас на земле власть административная.

Понятно было одно, что это не та наша обыкновенная власть, а новая, идеальная, – пахарь взалкал по хорошей власти.

Я залюбовался клеверным полем.

– Какая благодать!

– Благодать-то благодать, – усмехнулся Хорь, – да недалеко уйдешь с этой благодатью.

Он хотел сказать, что нет ничего лучше клевера, да вот приходится оберегать его.

– Народ не может оберегать себя, – сказал Хорь, – народ этим не любит заниматься и не может. Нужна власть! Наше правительство слабое: не знает времени. Правительству нужно время знать. Теперь время такое, что каждого надо выслушать, понять, исполнить, что желает народ. Время сейчас народное. А вот дай перейдет срок – и он опять всунется к полям, замолчит: пожалуйте тогда, делайте, что хотите, ваше от вас не ушло и не уйдет во веки веков, потому что народ власть не любит. Ихнее от них не уйдет.

– Вернется народ в поля, – сказал я, – опять произвол?

– И опять произвол, а потом опять чистка!

– И так до скончания века одно и то же?

– До скончания века, до последнего Страшного Суда.

– И потом?

– Потом так и останется: власти больше не будет, и народ будет сам, последние будут первыми, и первые – в огонь. Только до того времени далеко, сейчас народ без власти не может.

Так вот и в самых глухих местах по-своему разговаривают о всем, что пишут в газетах, разговаривают грамотные и неграмотные; время такое, что все тайное становится явным.

Слепая Голгофа

Слепая Голгофа*

Вечером я прохожу мимо одного холма и там, между прочим, замечаю наверху тучку кровавого цвета и к ней по холму медленно подбирается пахарь.

Заметная была тучка, многие потом ее вспоминали и говорили, что тучка была перед войной. Старый летописец и начал бы с этой тучки кровавого цвета писать о войне.

Еще бы летописец поведал о горящих на сотни верст лесах, о солнце, желтом, померкнувшем от дыма, о небывалом на Севере зное, о большой забастовке в столице.

Вздорожали неслыханно продукты; в русской деревне стало дороже жить, чем за границей, пьяные, нищие, всякий бродячий люд появился в громадном числе, и стало среди состоятельных людей обыкновением от всего этого уезжать за границу на летнее время, а в Государственном совете беспомощно ломали голову над изысканием средств спасения от пьяного бюджета.

Почти уже накануне войны один старообрядец перечислил мне все эти признаки конца, присоединил сюда шесть пролетевших над селом аэропланов и архиерея, благословляющего народ, стоя в аэроплане, в соответствии с этим привел текст из старинных книг, что будто бы перед самым концом мира полетит по воздуху какой-то монах…

В последние часы я слушал песню кузнечиков в спелых полях: это была последняя песня природы. В эту ночь наконец все разрешилось страшной грозой. Сквозь тонкий сон я слышал громыхание на небесах и тут же под окном человеческий крик:

– Старосту, старосту!

При свете молнии вижу на улице всадника и вокруг него, как силой молнии, пораженных людей. Это, как сила молнии, поражающее слово было самое ужасное в мире:

– Война!

После первой суеты наступило молчание, казалось, будто все чувствуют себя виноватыми. По дороге, мимо моего окна, в несметном числе из разных деревень и сел катятся телеги. С утра до вечера и в сумерках северной ночи, среди всеобщего молчания, катится телега смерти. Напрасно я открываю окно, стараясь увидеть что-нибудь особенное, – все то же самое: обыкновенная крестьянская телега и в ней осужденный. Раз в телеге смерти я увидел одного мужика с семью малыми детьми…

– Куда? – спросил я.

– Все туда же, – отвечает, – иду себя и вас защищать.

Больно уколол: «и вас».

– А дети?

– И дети туда же. Померла жена, не с кем оставить, везу и детей.

Больно укололо «и вас защищать». И вот я сам на телеге. Со мной на войну едет угрюмая старая акушерка с волосатой бородавкой на щеке. Возле дороги стояли мелкие болотные сосны. Я начинаю разговор с акушеркой об этих болотных соснах.

– Сосны будто игрушечные!

– Это не сосны! – отрезала акушерка. – Сосна не растет на болоте.

Но я осторожно настаиваю; я очень хорошо знаю – это сосна.

– Сосна не растет на болоте, – отрезала акушерка окончательно и замолчала.

Немного погодя наша лошадь остановилась, ямщик посвистал, еще посвистал, нет: лошадь не за тем остановилась. Я вслух сказал:

– Уморилась! Акушерка отрезала:

– Нет!

– В чем же дело?

– Теперь все лошади останавливаются, – сказала акушерка будто немного помягче.

Я обрадовался, согласился: вероятно, их мобилизация напугала, измучила.

– Нет, – отрезала опять акушерка, – всегда лошади во время войны вдруг останавливаются.

И кучер согласился с ней: у кучера с акушеркой было как будто соглашение против меня. И я вдруг понял все: это они. бессловесные труженики, так передавали свои глубокие, щемящие чувства. А вокруг-то все болота, мелкие сосны и ни одной птицы.

– Ни одной птицы!

– Птицы все на войне, – сказала акушерка.

И ямщик вслед за ней:

– Вороны улетели все до одной, ястреба, сорочье…

Сердца раскрываются в каких-то нечеловеческих образах, какие-то странные чувства животных – лошади останавливаются, какие-то странные птицы – за тысячу верст чуют войну.

Без ружья и шашки, неся в руках что-то, остановился солдат. Он сказал нам, что несет молоко на позиции, и указал рукой на ближайшую рощицу: там будто бы и была эта позиция.

Когда свистнула одна пуля, и другая, и третья, мне стало так, будто на меня напали и кричат: «Руки вверх!» – но я навсегда решил рук не поднимать; я очень боюсь, ожидаю со страхом следующего свиста, но рук не поднимаю и все иду по тропинке за солдатом. Вдруг он повернул круто вбок, и мы увидели недалеко от нас большие орудия и людей.

Чье-то строгое лицо глянуло на нас с земли и приковало на месте.

И мы тоже легли…

Наши в этот же день взяли город, и вдруг все стало обыкновенно и буднично. Встречается знакомый профессор-хирург и говорит:

– Господин писатель, для вас любопытный экспериментик.

Едем с профессором в лазарет.

– Пожалуйста, – говорит он, – десяточек рук.

Нам дают в автомобиль мертвые руки.

Мы едем за город, профессор велит солдату стрелять в мертвые кисти в упор. Газы входят в маленькое пулевое отверстие и разрывают кисть. Фотографическое изображение дает звезду на ладони.

Стрельба на далеком расстоянии дает только маленькое отверстие.

«Звезда» есть доказательство самострела.

По пути на место применения найденного метода профессор говорит:

– Я сторонник гуманного отношения к «пальчикам» (так называются самострельщики). Комплекс социальных условий не всякого делает героем. Потому я предлагаю не расстреливать их, а по излечении отправлять на передовые позиции, на самые опасные места.

Так приезжаем мы на большой вокзал, заваленный ранеными, тут сидят, там лежат, стонут и корчатся тысячи. Между ними профессор – как огромный чугунный столб. Мы с профессором подходим только к «пальчикам».

– Сестра Алиса, развяжите.

И пока развязывается рука:

– Господин писатель, вы должны быть психологом, этот раненый, по-вашему, герой или «пальчик»?

Это трус.

На ладони у «пальчика», как на фотографии, самострельная звезда, очерченная кровью и порохом.

– Ну, господин писатель, вы, я вижу, привыкаете, вы теперь психолог.

Профессор был прав: я привыкал и, привыкая, слеп. И нас, слепых, кто-то взял на Голгофу.