Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

Если бы перед ним разорвалась шаровая молния, Павел не мог бы сильнее вздрогнуть. Он вцепился в трубку обеими руками, словно боясь, что этот вызванный почти из небытия басовитый и насмешливый голос исчезнет.

— Боже мой… подожди… Константин Матвеевич! Где же ты сейчас, откуда?

— Я здесь, в Москве.

— Почему же не к нам, не ко мне?.. Живешь? Приехал?

— Не живу и не приехал — проезжаю. Утром в девять ноль-ноль мой поезд на Минеральные Воды. Отпуск. Да что, тебе так все по телефону и рассказывать? Ты когда кончаешь?

— Нет, ты приходи ко мне сейчас, сюда, на работу. Это знаешь где?

— Знаю.

— Так ты скорей, ладно?

— Ладно.

Павел сидел несколько секунд в состоянии радостного сумбура. Человек, который только что говорил с ним, был ему дорог, как кусок собственной юности. Тогда, в сорок третьем, он казался очень взрослым в свои тридцать пять лет — бывалый мужчина перед молоденьким лейтенантом. Павел забыл, что сам он уже успел перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.

Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли его от Следнева, ощутимо лег ему на плечи. Это была целая жизнь; неизвестно, каким он покажется теперь Константину Матвеевичу. Да и каким стал сам Константин Матвеевич?

Его позвали к редактору. Он ушел, не прикрывая дверь, не очень молодой, начинающий седеть мужчина, — бывший младший лейтенант Теплов.

В этот поздний час редакция умолкала, жизнь переносилась в типографию. То, что на улице бушует снегопад, здесь никак не отзывалось: как в глубочайшем трюме, в типографии было тепло, тихо, только стучали машины.

В маленьком кабинете, отгороженном от наборного цеха фанерной перегородкой с табличкой «Дежурный редактор», Павел нашел не только Андрея Петровича, но и Мелехова, который негромко читал стихи, так что Муза, примостившаяся на валике дивана, вытягивала к нему шею. Андрей Петрович слушал, держа перед собой кучу гранок. Потом он взял листок, жадно пробежал его еще раз глазами и страдальчески воскликнул:

— Но ведь много, Юра!

— Сокращать не дам, — твердо откинул тот чубатую голову.

Андрей Петрович, не присаживаясь, тут же у края стола склонился над полосой. И все заволновались, заглядывая ему через плечо: неужели для таких стихов невозможно ужать еще восемь строчек?

Теплов ждал, когда дойдет очередь до него.

Светящийся циферблат засек время появления второй полосы. Дежурный редактор потянулся к коробке папирос. Предварительно он прикрыл дверь своего фанерного загончика и, покосившись на стандартную надпись «Курить запрещается», несколько раз быстро и глубоко затянулся, пуская дым в кулак. Лоб его взмок, рубашка в бирюзовую полоску потеряла свой великолепный отутюженный вид.

— Попробую свести абзацы, — сказал он Павлу, пробегая глазами очерк. — И, пожалуй, все. На всякий случай все-таки не уходите.

— Нет, я не уйду.

Когда Павел поднялся к себе, Следнев сидел уже на узком кожаном диване, равнодушно-любопытным взглядом окидывая комнату.

— Ну, — сказал он, поднимаясь. И они неловко и крепко обнялись.

Бывает, что в разлуке человек ближе, чем вернувшись после этой долгой разлуки, потому что в памяти мы его храним, как под нафталином, без малейшего изменения, а в живой жизни он возвращается пропахший ее новыми ветрами, с новыми мыслями, в новых морщинах, и ко всему этому надо заново приноравливаться. Однако в этом бегучем потоке времени есть и бесконечно новый, всегда возрождающийся интерес к человеческому существу. Плотная суконная гимнастерка не военного, а гражданского покроя обтягивала сейчас плечи Константина Матвеевича. Он не начинал еще полнеть, хотя и был старше Павла более чем на десять лет. На первый взгляд лицо его изменилось очень сильно; может быть, столкнувшись на улице, Павел и не узнал бы его, но надо было всего несколько минут, чтобы привыкнуть к изменениям и сквозь них разглядеть знакомые, привычные черты. Над бровями у него стали резче тонкие дуговые морщинки — как бы добавочные брови, — и от этого лицу особенно удавалось теперь выражение иронии и скептического недоумения.

— Почему не писал? Куда пропал? Ведь пятнадцать лет! — немного придыхая, растерянно, обидчиво теребил его Павел.

— Почему да почему, — снисходительно, как всегда, протянул, Следнев. — Жизнь — колесо. Спицы не успеваешь считать. Мало чего было: плохого, хорошего… Видишь, здоров… Ну и все, хватит об этом. А ты, Павлуша?

— Я живу.

Тот посмотрел на него искоса, с бесцеремонностью старого друга:

— А сдается мне, худовато живешь, лейтенант!

Павел чуть приметно дрогнул.

Следнев зорко поймал это движение.

— Что ты?

Павел смешался:

— Ничего. Просто ты назвал меня так — лейтенант…

— Ну и что? Вспомнил что-нибудь?

Тот низко и молча опустил голову. Потом поднял ее и прямо поглядел в следневские, с прищуркой, глаза:

— Никогда не забываю. Но это не о том, что ты думаешь. — Голос его звучал тихо и отчаянно в то же самое время. Должно быть, слишком многое стояло за неясными для постороннего словами.

Следнев неслышно свистнул. Резкий телефонный звонок разбил паузу.

— Ты посиди. Я должен спуститься к дежурному редактору. Я недолго.

— Небось не убегу, — задумчиво пообещал Следнев и, когда Павел ушел, уже по-иному, испытующе, оглядел узкую комнату с незавешенным окном. Сейчас он заметил, что вокруг царил странный порядок — порядок почти омертвения: графиты карандашей были очинены так остро, что становилось ясно — ими не писали; на мраморном приборе — ни пятнышка от чернил; блестящее стекло стола лежало холодным ледяным полем, не замутненное ни дыханием, ни отпечатками пальцев. Нигде, как в самых диких Кара-Кумах, ни следа человека. Пришел и ушел. Даже на стулья, казалось, месяцами никто не присаживался.

— Странно. Очень странно, — повторил Следнев.

— Ты мало бываешь тут, что ли? — спросил он вернувшегося Павла.

Тот рассеянно удивился:

— Мало? Нет, почему мало? Все рабочее время.

— А сейчас твое рабочее время кончилось?

— Сейчас — да.

Павел держал в руках свежий номер, тот самый, который был еще пока в считанных экземплярах; но его уже переносили на матрицы, и к утру, развозя на самолетах по всей стране, должны были размножить для миллионов читателей. И для города Сердоболя тоже.

— Так, значит, уходим? — Следнев заторопился и, взглянув на часы, по своей обычной привычке присвистнул: — Мать честная! В этакое время в дом вваливаться!.. А бутылочку нигде по пути не прихватим?

Павел потянулся было к своему пальто на крючке и вдруг обернулся.

— Знаешь что? — сказал он. — Не пойдем отсюда.

Следнев смотрел на него во все глаза.

— Да, конечно, — спохватился он, — неловко так поздно хозяйку поднимать. Ты ведь уже после меня женился? И детишки есть? А нам здесь даже лучше — разговоров своих до утра хватит. Вот только стопку ради встречи…

— Это я попробую сейчас в буфете, если захвачу.

Павел оживился, повеселел и торопливо вышел из комнаты.

Следнев, снова удивляясь, поглядел ему вслед.

Потом, когда они уже разлили по стаканам какое-то желтое, очень светлое и прозрачное вино («Ах, черт, а я больше на спирте специализируюсь, — пробормотал Следнев, неодобрительно рассматривая на свет стаканы, ради первой встречи налитые дополна. — Объект от объекта километров триста по сибирскому морозу, так уж тут не до нежностей: пельмени в котел, флягу на стол»), хозяйственные заботы сняли неловкость первых минут. Они разложили бутерброды на чистые листы бумаги, выпили и закусили. Следневские светлые глаза подобрели, хохолок на макушке поднялся с прежним задором; ощупывая Павла взглядом, он мысленно скидывал с него и лишний жирок и вялость движений, пришедшую с годами. Павел тоже оживал и молодел под этим взглядом. Есть закон, по которому друзья молодых лет, как и ровесники, не стареют: время пугает их только в первую минуту встречи, потом проступают прежние черты: блеск глаз, который хранится уже только в памяти, и крепнущий голос, никогда не умолкавший в ушах другого. Глядя на Следнева, который покойно сидел сейчас в кресле возле стола, положив на него ради удобства локти, Павел все равно видел его в захлестнутой вокруг колен шинели.

— …Говорят: всем хорош — характер скверный, — продолжал Следнев рассказ о своей теперешней работе, который Павел слушал жадно, не пропуская ни слова и в то же время как бы отстраняясь, обуреваемый тысячью других попутных мыслей.