Ермак - Евгений Федоров

Когда на землю падали мягкие сумерки и появлялась первая звезда над Искером, иные тайно перелезали тын и уходили в становище остяков, другие пробирались в кривые улочки и находили свою утеху в глинобитных мазанках.

Ермак хмурился и говорил Брязге:

— Разомлели казаки под вешним солнцем. Блуд к добру не приведет!

Пятидесятник, заломив шапку, непонимающе-весело глядел на атамана:

— Да нешто это блуд? Это самая большая человеческая радость. Весна, батька, свое берет. Как не согрешить! — он сладко потягивался, в глазах его горели шальные искорки.

«Это верно, весна горячит кровь, зажигает тоску», — думал Ермак и чувствовал, что и его не обходит весеннее томление. Он еще больше хмурился и еще строже выговаривал:

— Помни, там, где на сердце женки да плясы, одна беда!

И опять Богдашка с невинным видом отвечал:

— Татарки сами сманывают, батька, где тут против устоять!

Однажды к Ермаку бросился немолодой татарин и закричал:

— Ай-ай! Бачка, бачка, обереги, беда большой наделал твой казак!

Атаман обернулся к жалобщику:

— Чего орешь? Что за беда?

С крылечка спустился казак Гаврила Ильин и пояснил:

— Известно, чего кричит, — ерник в его курятник забрался…

Ермак цыкнул на казака, и тот смолк.

— Рассказывай, Ахмет. Ты кто, что робишь? — спросил атаман.

— Медник, бачка. Кумганы, тазы делаем. Твоя человек моя дочь обнимал! Идем, идем, сам увидишь…

— Ильин, приведи блудню и девку!

— Плохо, плохо… Сам, иди сам, — беспрестанно низко кланяясь, просил татарин.

— Тут судить буду! Эй, Артамошка, ударь сбор! — крикнул атаман караульному на вышке и уселся на крылечке. На сердце забушевало. Он сжал кулаки и подумал решительно: «Отстегаю охальника перед всеми казаками!».

Над Искером раздался сполох, и сразу все ожило, забурлило. На площадь бежали казаки, сотники. На краю майдана робко жались татары.

Ермак спросил жалобщика:

— Одна дочь?

— Зачем одна? Три всих…

Звон смолк, на улочке, впадающей в площадь, зашумели.

— Идут! — закричали казаки.

Ермак встал на ступеньку, зорко оглядел толпу. Солнце золотым потоком заливало площадь, тыны. Хорошо дышалось! Атаман положил крепкую руку на рукоять меча и ждал.

К войсковой избе вышли трое, за ними, любопытствуя, засуетился народ. Впереди, подняв горделиво голову, легкой поступью шел черномазый, ловкий казак Дударек. За руку он вел высокую молодую татарку с длинными косами. Она двигалась, стыдливо потупив глаза. За ними вышагивал громоздкий Ильин.

Рядом с Ермаком вырос Брязга. Шумно дыша, он завистливо сказал:

— Ой, гляди, батько, какую девку казак обратал! Ах, черт!

Атаман скосил на казака глаза, досадливо сжал губы: «Все помыслы полусотника о бабах. Ну и ну…»

— Этот, что ли, обиду тебе учинил? — спросил Ермак медника.

Татарин кивнул головой.

— Ну, озорник, становись! — толкнул Дударька в плечо Ильин. — Держи ответ.

Казак улыбнулся и вместе с девушкой, словно по уговору, стали перед атаманом, лицом к лицу. Ермак взглянул на виновников. Дударек не растерялся перед сумрачным взглядом атамана. Счастливый, сияющимй, он держался как правый.

— Ах, девка… Боже ты мой, до чего красива! — завздыхал рядом с атаманом Брязга.

«Что улыбается… Чему радуется?» — изумленно подумал о Дударьке Ермак, и невольно залюбовался дочкой медника. Белые мелкие зубы, живые, смородинно-черного цвета глаза сверкали на ее милом загорелом лице.

— Чем он тебя обидел? — громко спросил атаман.

Девушка потрясла головой.

— Ни-ни! — она жарко взглянула на Дударька и прижалась к нему.

— Ишь, шельма, как любит! — крикнул кто-то в толпе. — А очи, очи, мать моя!..

— Батько! — обратился Дударек к атаману, — дозволь слово сказать!

— Говори!

— Люба она мне, батько, сильно люба! Дозволь жить…

— А время ли казаку любовью забавляться? — незлобливо спросил Ермак.

— Ой, время, самое время, батько! — волнуясь подхватил Дударек. — Самая пора! Глянь, батько, что робится кругом. Весна! Двадцать пять годков мне, а ей и двадцати нет. Шел сюда за счастьем и нашел его.

— А чем платить за него будешь? — сказал атаман.

— Доброй жизнью! Пусть сибирская землица обогреет нас, станет родным куренем.

— Ну, медник, что ты на это скажешь? Не вижу тут блудодейства. Из века так, — девку клонит к добру сердцу.

— Калым надо! Закон такой: взял — плати! — сердито закричал татарин.

— Батько, где мне, бедному казаку, взять его. За ясырок на Дону не плотили…

Ермак поднял голову:

— Браты, как будем решать? Накажем Дударька, а может оженим?

— На Дону обычаи известные, батько, — закричали казаки. — За зипунами бегали, а жен имели! Дозволь Дударьку открыто сотворить донской обычай — накрыть девку полой и сказать ей вещее слово…

На сердце Ермака вдруг стало тепло и легко. Он подался вперед и махнул рукой:

— Пусть будет по-вашему, браты! — и, оборотясь к Дударьку, повелел: — Накрывай полой свое счастье!

Казак не дремал, крепче сжал руку татарки и вместе с ней поклонился казачьему кругу:

— Дозволь, честное товариство, девку за себя взять? — и легонько потянул к себе татарку, ласково сказал: — Так будь же моей женой!

— Буду, буду! — поспешно ответила девушка.

Медник кинулся отнимать дочь, но атаман протянул властную руку:

— Стой, погоди, малый! Нельзя гасить счастье. Любовь добрая и честная досталась твоей дочке, а такое счастье непродажное. Пусть живут! То первая пара ладит гнездо, от этого земля им станет дороже, милей. Так ли, браты?

— Истинно так, батько! — хором ответили казаки.

— Не бесчестие и не насилие сотворил наш воин, а великую честь оказали мы тебе, милый. И ты держись за нас. Худо будет тебе, — приходи к нам.

— Истинно так, батько, пусть приходит! — опять дружно отозвались казаки.

Ермак поклонился дружине и сошел с крылечка. Строгий и величавый, он двинулся к высокому валу, с которого открывалось необъятное иртышское водополье. Широкие разливы золотились над солнцем, стайка уток тянулась к дальнему лесному озеру. От Сибирки-реки слышлось журчание и плеск. Ермак задумался, и ветерок донес до него басок старого казака. Кому-то жаловался он: «И я когда-то, братцы, был женат, но упаси бог от такой женки. Верблюды перед ней казались ангелами! Эх, лучше бы я тогда женился на верблюдице…»

Ермак улыбнулся, потом вздохнул. В ушах его звучал, не переставая, завистливый шепот Богдашки: «Ах, девка! До чего хороша…»

На площади казаки затеяли пляску. Веселый Дударек, выбрасывая ноги, лихо отбивал русского. Навстречу ему с серьезным лицом, по-деловому выкидывая колена, в пляске шел тяжелый Ильин.

Ой, жги-жги,

Говори…

Казаки в такт отбивали ладонями. На крылечке в обнимку с казаком сидел охмелевший медник и, хлопая его по плечу, весело говорил:

— Бачка твой крепко правда любит. Ой, любит…

Ермак взглянул мельком на татарина, удивился: «Гляди-ка, скоро побратимились…»

Поодаль в кругу стояла смуглая татарка с густыми пушистыми ресницами и счастливыми глазами глядела на Дударька.

По небу плыли пухлые облака, веяло теплом. Казаки стояли на валу и глядели на ближние бугры, над которыми синим маревом колебался нагретый воздух. На солнечном сугреве было хорошо, радостно. Гусляр Василий не утерпел и приятным голосом запел:

За Уральскими горами

Там да распахана была легкая пашенка.

Чем да распахана?

— Распахана не дрюком, не сохою.

Чем да распахана легкая пашенка?

— Казачьими копьями.

Чем да засеяна легкая пашенка?

— Не рожью она, не пшеницей.

Чем да засеяна?

— Казачьими головами

Чем заборонована?

— Конскими копытами…

Дружинники подпевали гусляру. Ермак, сиды на площади поодаль, задумчиво оглядывал ближние холмы. Вместе с Мещеряком он побывал на них, мял в ладонях землю, узнавал ее силу. Мещеряк надумал пахать. Дело хорошее, но до смешного мало семян. «Будем сеять, — окончательно решил Ермак. — Не самим, так детям пойдет».

— Не о том, браты, спели. Гляньте, что творится: землица сибирская ждет хозяина! — в голосе Ильина прозвучали задушевные нотки. — Соскучилась, милая, по ратаюшке!

Седобородый казак Охменя сразу отозвался:

— Известно, браты, хлеб всему голова! Ел бы богач деньги, если бы пашенник не кормил его хлебом… А ну, милые, отгадайте загадку!

Зарыли Данилку

В сырую могилку,

Он полежал, полежал,

Да на солнышко побежал,

Стоит, красуется,

На него люди любуются…

— Зернышко посеянное! — отгадал Ильин, и взгляд его перебежал на Ермака. — Батька, о пахоте думаешь?

— О пахоте! Приспела пора, браты, сеять хлеб. Без него несытно, худо жить! Кто из вас пахарь? — обратился Ермак к окружавшим его казакам.

Вышел низкорослый, плечистый пищальник Охменя и поклонился атаману: