Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Пора возвращаться. Солнце сушит позеленевшую землю. В полуденной истоме млеет тайга. Ни птиц, ни звуков, даже комары присмирели. Стрекозы бесшумно шныряют в горячем воздухе.

В лагере тоже покой. Стадо отдыхает, плотно прижавшись к дымокурам. Люди под пологами пьют крепкий чай.

В четыре часа по долине вдруг пробежал ветерок, встревожился лес, повеяло прохладой. Олени, разминая натруженные спины, разбрелись по лесу.

Через два часа наш караван уже пробирался по чаще и болотам.

Предположение Улукиткана оправдалось: тропа, проложенная сокжоем, помогла нам благополучно перейти марь, выйти к подножью левобережных гор, образующих долину Зеи. Как только под ногами оказалась сухая земля, проводники повеселели. Николай запел, растягивая однотонные звуки. А Улукиткан взобрался на своего оленя и, покачиваясь в седле, покрикивал ободряющим голосом на животных.

…Мы продолжаем продвигаться на север. Долина остаётся просторной. Зея на всём своём протяжении течёт её правой стороной, стачивая спадающие к ней крутые отроги гор.

На второй день в полдень мы поднялись на небольшую возвышенность. Наконец-то видим Становой! Его скалистые гряды протянулись перпендикулярно направлению долины, как бы преграждая нам путь. Хребет, когда на него смотришь с юга, кажется грандиозным и недоступным.

По небу бродят, как хмельные, облака. Это опять к непогоде. Улукиткан торопится. Непременно хочет сегодня добраться до устья Лючи и успеть до дождя переправиться на правый берег этой быстрой речки.

Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер рыщет по тайге, неприветливо бывает в этом пустынном крае. Нет здесь цветистых полян, красочных лужаек. Даже летом ваш взгляд не порадуют заросли маков, огоньков, колокольчиков. Открытые места хотя мы и называем их полянами, не то, что обычно понимается под этим словом. Их глинистая почва почти никогда не прогревается солнцем, тут вечная мерзлота, поэтому и растительный покров на ней очень беден. Ёрник, кочки, обросшие черноголовником, да зелёный мох — вот и всё. И всюду вода. Она образует или сплошные болота, затянутые троелистом, или сети мелких озеринок. Сама же тайга, покрывающая три четверти долины, редкая, захламлённая, деревья низкие, комелистые, корявые. Всё это: и кочки, и мох, и стылые озёра, и горбатые скелеты лиственниц, склонившихся в последнем поклоне, делают картину суровой. Только стланики здесь благодушествуют!

Наши голоса, крик Майки, треск сучьев под ногами оленей непривычно отдаются в застойной тишине.

Мы выходим на широкую прогалину и слева у реки видим дымок. Вот уж этого никак не ожидали!

— Какой люди тут живут? Однако, ваши. Эвенк зачем сюда придёт? — в раздумье говорит Улукиткан.

— Здесь где-то должно быть подразделение реконгносцировщика Глухова. Может быть, он?

— Ваши или наши — нужно заехать, — вмешивается в разговор Трофим, и мы направляемся к реке через кочковатую марь.

Собаки прорываются вперёд, но быстро возвращаются, значит, там чужие. Кто же это может быть?

С трудом выбираемся к реке. На берегу, под толстой лиственницей, дымится костерок, рядом с ним, подпирая спиной ствол дерева, сидит молодой парень. Он что-то достаёт из тощей котомки, кладёт в рот и лениво жуёт. Во взгляде, которым он встретил нас, полное равнодушие. Он даже не встал, будто ему было лень пошевелить длинными ногами. Кучум подошёл к нему, бесцеремонно обнюхал, посмотрел нахально в глаза и, решив, что человек свой, лёг рядом. Это был рабочий из нашей экспедиции. Мы его сразу узнали.

— Здорово! Откуда идёшь? — спросил его Василий Николаевич.

— Откуда бы ни шёл — там меня уже нет.

— Ишь ты, ершистый какой, и здороваться не хочешь? Звать-то тебя как?

— Ну, Глеб…

— Имя подходящее. Что же ты тут делаешь?

— Вчерашний день ищу.

— Да ты, парень, опупел, что ли, делом спрашиваю — куда идёшь? — повторяет сдержанно Василий Николаевич.

— В жилуху… — бурчит недовольно тот.

— Видать, широко шагаешь, штаны порваны да и подмёток не осталось, — говорит ему Василий Николаевич и оборачивается ко мне. — Останавливаться придётся, чего-то неладное с парнем. Да и время уже обедать.

Мы быстро развьючиваем оленей, но животные не идут кормиться, так и остаются возле дымокуров. Меня очень встревожила эта неожиданная встреча. В поведении Глеба какая-то странность. Не случилось ли чего в подразделении? Разные мысли полезли в голову.

— Ты у Глухова работал? — спрашиваю я.

— У него.

— Где же он сейчас?

— По речке Лючи двинулся вверх.

— Разве на Окононе закончили работу?

— Кончили, иначе не поехали бы на Лючи.

— А ты почему не пошёл с отрядом?

— Ну чего пристали? Не пошёл, и весь сказ. Что я, пленный, что ли?

Глеб молча встал, расшевелил ногою костёр и, не поднимая головы, упёрся взглядом в огонь. В позе упрямство. Длинные руки кажутся ненужными, он не знает, куда их деть. Ноги тонкие, слабые. Лицо до крови изъедено комарами. Достаточно взглянуть на носки развалившихся сапог, перевязанных верёвочкой, на разорванную штанину, чтобы увидеть беспомощность этого человека.

— Как же это ты, собравшись в такую дальнюю дорогу, не запасся шилом, дратвой и иголкой для починки, ведь через пять километров будешь голый и босый?! — спрашивает Василий Николаевич. — И неужели ты думаешь, что отсюда можно человеку, не знающему местности, выбраться?

— На плоту уплыву… — упрямится тот.

— На плоту? А знаешь ты, как вяжется плот и можно ли по Зее плыть? За первым поворотом пропадёшь,

— Э-э, какой люди! — возмущается Улукиткан. — Куда идёт — не знает, что слепой. Тут дурной тайга, кричи, зови, никто не придёт…

— Зачем ты ушёл от Глухова? Что, произошло у вас?

— Говорю, ничего, ушёл и всё!

— Чего вы к парню пристали? — улыбается Трофим. — Сейчас пообедаем, настроение у него исправится, он и сам всё расскажет.

Пока готовили обед, я заглянул в его рюкзак и поразился, с каким мизерным запасом продовольствия этот человек решил пересечь огромное пространство, отделяющее его от населённых мест! Пригоршни три хлебных крошек, две банки мясных консервов, узелок соли и три кусочка сахару не первой свежести — вот и всё. Ни топора у него нет, ни котелка, ни ложки, ни лоскута для заплаток. Только безумец мог решиться на такой шаг. Или какие-то особые обстоятельства заставили его внезапно бежать из лагеря, прихватив что попалось под руку.

— Как же ты, Глеб, хотел сделать плот? — спрашиваю я. — Ведь у тебя и топора нет!

— Натаскал бы валежника…

— Из валежника плоты не вяжут, сразу на дно пойдёшь. Нужен сухостой, а его без топора не возьмёшь. Глеб молчит, но взгляд его отмяк.

— Может, закурить дадите? — говорит он просящим, извиняющимся тоном.

— Давно бы так, а то лезешь поперёк. Садись рядом. С хорошим человеком приятно посидеть, — приглашает Василий Николаевич. — Вот тебе кисет, закуривай. Бумажка есть?

— Ничего у меня нет…

— Ну и путешественник! Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Внуки есть?

От неожиданности Глеб смеётся, широко раскрывая зубастый рот.

— Да ты ведь весёлый парень, чего притворяешься! — и Василий Николаевич протягивает ему сложенную узкой лентой газету.

Все стали сворачивать цигарки.

Не курил Глеб, видимо, долго. Глотает дым жадно и рассматривает нас помутневшими глазами.

Нам ничего не оставалось, как взять его с собою, независимо от того, хочет он этого или нет. Хорошо, что всё так удачно сложилось, иначе он погиб бы, не пройдя и одной трети намеченного расстояния, — развязка настала бы куда раньше: тайга безжалостна к беспомощным!

После обеда мы сразу стали готовиться в путь. Животные так и не покормились. В лесу предгрозовая духота и комариный гул. Я предложил Глебу привязать свою котомку на вьюк оленя, ещё не зная, как он будет реагировать на наше решение взять его с собою. Парень повиновался.

По молчаливому сговору он стал нашим спутником.