Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Иногда казалось, что это была не война, а комическая опера со случайными смертями. В ее грязных, истрепанных декорациях я влачил пассивное существование, получая довольствие за безделье, – если, конечно, не считать работой мои страдания от холода и недосыпа. Настоящие бои случались не так уж часто – и во время битвы я ни разу не испытал того опьянения, о котором рассказывал дядя Никита.

Тогда я еще не догадывался: такова участь солдат на большинстве войн. Поначалу я думал: со мной что-то не так, но постепенно понял, что война всегда несет с собой разложение.

К концу лета 1938 года от моих иллюзий не осталось и следа. Возможно, когда-то, до моего появления в Испании, в ополчении и впрямь царило братское единство, но лично мне чаще приходилось сталкиваться с обманом и воровством. Любая вещь, оставленная без присмотра, тут же исчезала. Когда я возмутился, кто-то из бойцов постарше сказал с испанской флегматичностью: «На фронте всегда воруют, что ж тут поделаешь?» Никудышное утешение – особенно когда слышишь о раненом американце из Интербригад, с которого санитары, пока вталкивали носилки в машину, успели снять часы.

Я устал и был разочарован, но, конечно, никогда бы не уехал трусливо до окончания войны – если бы в конце сентября 1938 года Хуан Негрин, глава республиканского правительства, не объявил на сессии Лиги Наций о роспуске Интербригад и эвакуации добровольцев.

Когда я вышел из «Метрополя», дневная жара уже спала. Я взял такси и назвал худощавому смуглому пареньку авениду Диагональ. Глядя в окно на незнакомый город, я спросил, знает ли он, как называлась Диагональ раньше.

– Конечно, – отвечает таксист, – авенида Генералиссимуса Франко.

– А еще раньше? – спрашиваю я.

– Наверно, тоже Диагональ? – говорит он. – Она ведь в самом деле идет по диагонали, верно, сеньор?

В 1938 году она называлась авенида 14 Апреля – в честь революции 1931 года. Именно там мы прошли в конце октября последний раз – жители Барселоны провожали бойцов Интербригад. Мы шли уже без оружия, развернув знамена. Лучи осеннего солнца пронзали воздух, черноволосые смешливые девушки бросали цветы, кто-то махал костылем, кто-то вскидывал кулак в рот-фронтовском салюте. Мы проходили по авениде 14 Апреля – бывшей авениде Альфонсо XIII, будущей авениде Генералиссимуса Франко, – маршировали по бескомпромиссно прямой диагонали, пересекающей Барселону из конца в конец, – и тут чувство единения наконец охватило нас. Каждый на миг поверил: все было не зря, эта война – не надувательство, как все другие войны, а славное дело, достойное мужчин.

Нам казалось, прощальным маршем мы проникаем в самое сердце вечности, и, словно отвечая нашим мыслям, раздался голос Долорес Ибаррури: Пока существует Испания, будет жить память об интернациональных бригадах!

Я гляжу в окно такси – и не узнаю проспекта. В моей памяти он широк, как Елисейские Поля, – неужто Франко сузил?

– Ты знаешь, что такое Интербригады? – спрашиваю я таксиста.

– Конечно, сеньор, – отвечает он. – Была у нас такая во Вторую мировую, называлась Голубая Дивизия. Воевала против русских!

Пока существует Испания, будет жить память об Интербригадах, с горечью думаю я. Вот только Испания меняется – и вместе с ней меняется память.

Старики знают: с возрастом память подводит любого – почему же память страны должна быть надежней людской?

Как только я покинул Испанию, мне немедленно захотелось вернуться. Я понимал, что война проиграна и если я поверну назад, то бессмысленно погибну, но все равно – мирные осенние пейзажи провинциальной Франции казались фальшивыми, словно таили скрытую угрозу. Если бы не мысль о Мари и нашей новорожденной дочери, я бы, возможно, не удержался – но я не видел Мари почти полтора года, а дочку – ни разу.

Удивительно, но в Испании я почти не вспоминал Мари – словно запретил себе думать о ней, пока выполнял свой долг. Но теперь, когда я вновь был свободен, мое желание увидеть ее возрастало с каждой милей, приближавшей меня к Парижу.

Из Перпиньяна я послал Мари телеграмму, сообщив время и дату прибытия. После года войны это было маленькое чудо – поезда ходили по расписанию, а машинисты не меняли по собственному желанию маршрут. Я так ждал встречи с Мари, что боялся даже небольшого опоздания: внезапной аварии, задержки, путаницы с перронами. Когда вдали появился Лионский вокзал, я застыл у окна, мечтая увидеть ее тонкую фигурку, озаренную новым внутренним светом материнства.

Подхватив чемодан, я первым спрыгнул на перрон. Раздвигая толпу, я искал Мари – и сегодня, вспоминая этот вокзал, я почему-то все время сбиваюсь на кадры из старого фильма: девушка провожает солдата, кругом играет музыка, и она не может пробиться к нему сквозь толпу. Так и я, по привычке ругаясь по-испански, разыскивал Мари в бурлящем человеческом потоке.

Возвращались бойцы Интербригад – красные флаги, приветствия, громкий смех… иногда кто-нибудь кричал: Свобода или смерть! Ротфронт! – знакомые лозунги, столь неуместные в мирном Париже, где на перроне смешались вернувшиеся солдаты, коммерсанты из Монпелье и Перпиньяна, жители рабочих пригородов и юные провинциалки, что приехали покорять столицу (на самом деле – чтобы осесть в борделях левого берега и улицы Сен-Дени).

Этим вечером на Лионском вокзале толпилось несколько тысяч человек – но Мари среди них не было.

С возрастом память подводит любого – почему же память страны должна быть надежней людской? Почему мы верим, что одно и то же имя означает одну и ту же страну, один и тот же город? Революционная Барселона августа 1936 года, торжество анархистского равенства, которого я не застал. Коммунистическая Барселона лета 1937 года, царство сталинских чисток, пересаженных на каменистую почву Пиренеев. Прощальная осенняя Барселона 1938 года, последний марш Интербригад, последний глоток свободы в городе, застывшем в ожидании неизбежного.

Я отпускаю такси и иду по авеню Рамбла. Церкви, разрушенные анархистами, восстановлены – зато часть домов, которые я помню, погибли при артобстрелах фалангистов в январе 1939 года… осажденная Барселона, обреченная на заклание. А потом – год за годом – Барселона тюрьмы Монжуик, ночных арестов, Барселона, где запрещен каталанский язык, Барселона, которой я никогда не видел, – Барселона генералиссимуса Франко.

Мне легче легкого ее представить: достаточно взять Москву сорокового года и уменьшить в размерах. Сегодня мысль о сходстве диктатур середины века кажется банальностью – а в свое время стилистическая близость сталинизма и фашизма стала для меня персональным и пугающим открытием. Мне хватило всего нескольких месяцев, чтобы постичь ее – и полностью лишиться надежды. У нас оставался выбор только между худшим, хуже и еще хуже: капитализмом, сталинизмом и фашизмом.

Но сегодня, когда из всех стран, заживо гнивших сорок лет назад, только Россия держится за наследие своей диктатуры, все очевиднее становится, что не устоит и она. Придет срок – и колосс рухнет. Когда-то я спорил с Кириллом, говорившим, что к этому ведет только путь военного поражения и оккупации, путь Германии, Италии и Японии – и теперь Испания доказала мою правоту: медленные перемены, совершаемые временем, куда надежней бомбежек и танковых бригад. По крайней мере, переход от Франко к демократии обошелся без крови и разрушения.

Как испанцам это удалось? Говорят, большую роль сыграла церковь, но это вряд ли: испанцы, которых я знал, никогда не были особо религиозны. Для анархистов «католицизм» означал «эксплуатация и капитализм», они разрушали церкви с той же яростью, с которой советские солдаты топтали нацистские флаги в сорок пятом, – но и у простых испанских бойцов я не видел даже проблеска религиозной веры: никто не упоминал Бога или святых, и ничья рука ни разу не дернулась перекреститься – хотя этот жест мог быть рефлекторным даже у новоиспеченных атеистов. Так что я не понимаю, откуда в Испании взяться благотворному влиянию церкви.

Впрочем, в семьдесят лет начинаешь ценить движение времени, его спасительный ход. Понимаешь: всё, что было разрушено, будет восстановлено вновь – в новой форме, в новом обличье. Жизнь так длинна, что разрушенные церкви успевают восстановить, а уничтоженные города твоей юности сменяются новыми, хотя иногда – с тем же именем.

В поезде я пролистал купленный на вокзале путеводитель, где меня почти соблазнило описание Кордовы. Сорок лет назад это была вражеская территория, и мне не было дела до ее достопримечательностей – но теперь я прочитал, что эмир Абд ар-Рахман воздвиг там Большую Мечеть, единственную мечеть в мире, сориентированную не на Мекку. Говорят, так получилось, потому что она стоит на остатках строения вестготов, опиравшегося на фундамент римского храма. Надо ли говорить, что после реконкисты мечеть превратили в собор?