Правда и блаженство - Евгений Шишкин

После утренней церковной службы Константин вышел на паперть. Его окружила разнотипная толпа, — и вышедших из церкви прихожан, и тех, кто дожидался возле храма. Народ — от мала до велика: старухи, женщины с детьми всяких возрастов, несколько сумрачных мужчин; поодаль стоял русоволосый отрок, вероятно, дичившийся монастырского места, озиравшийся по сторонам.

— Братья и сестры! — негромко обратился Константин. — Каждого из вас я выслушаю и, чем смогу, буду содействовать… Ступайте в деревню Плешково, там меня ждите. На лужайке у крайнего дома. В келье я вас принять не могу. Семейно вас. Толкотня выходит… Ступайте, родные, с Богом!

Толпа стала редеть, лишь некоторые, настырные, жались к Константину, что-то умолительно требовали. Он, улыбаясь, отвечал всем одно:

— В деревню подите. Скоро явлюсь.

Когда прицерковная площадь Преображенского монастыря опустела и пришлый люд, и братия разошлись, Константин размеренно, не спеша перекрестился на церковный крест над куполом, задирая голову и кланяясь, и пошагал в трапезную.

— Дяденька! — окликнул его дичившийся отрок, поджидавший в сторонке. — Мне надо, чтоб вы… поговорили. С мамкой моей.

— Здравствуй, Витюша, — улыбнулся Константин, протянул руку.

— Значит, помните меня? — удивился отрок. — Только руку я вам целовать не буду. Не хочу! Не верю я…

— Не надо целовать, — живо согласился Константин. — Поздороваться с тобой руку тяну.

— Брат сгорел. В Москву на стройку работать поехал. В бытовке сгорел. Говорят, подожгли. Конкуренты какие-то, азиаты… — рассказывал отрок. — Мать ревет. Припадки опять с ней начались. А батька запил. Развязал. Второй месяц без продыху. С работы выгнали.

— Горько, — произнес Константин. — Сам приехал или мать спровадила?

— Сам. На моторке, по реке, — ответил Витюша. — Я запомнил, как мы с мамкой к вам приезжали. Чего делать-то, дяденька?

Константин смотрел в землю, несколько раз прошептал горькое слово «горько».

— Пойдем в трапезную, Витюша. Ты с дороги…

— Я не голодный. Есть не хочу!

— Ну и не ешь. Так посидим, киселя попьем…

— Креститься я тоже не буду.

— И не надо. Зачем себя ломать? Все естественно должно быть, — сказал Константин и обернулся на раскрытые ворота монастыря.

Дорога, лишь поначалу, от стен монастыря, мощеная, гравийная, переходила в обычную сельскую грунтовку. Сейчас дорога пятнисто, выпукло желтела, так как свет с неба сочился особенный: большие, брюхастые тучи зависли над равниной, а между ними, тычась в эти сизо-белые толщи, рвались вниз столпы ранних солнечных лучей. Дорога из выгоревшего суглинка ярко прогибалась на просторе.

По обе стороны от дороги простирались поля вызревшего овса, за ними пестрела луговина со сметанными стогами, а еще дальше — монастырь стоял на крутояре — виднелась Вятка. Реку густо оплетали вдоль берегов ветлы, словно берегли ее покой и невозмутимое течение. Если б не тяжелый и неповоротливый камень горького известия от отрока, Константин, верно бы, улыбнулся, вспоминая естественность — вспоминая Алексея.

Сколь часто Константин вглядывался в эту проселочную красновато-желтую дорогу в надежде различить там фигуру Алексея Ворончихина, идущего к нему в монастырь! Он обещался навестить, и Константин верил, что друг сказал это не для отговорки или пустого утешения. И точно прибудет когда-нибудь.

Солнечные лучи перемётами — то тень на дороге, то обожженное лучами пространство — высвечивали путь к монастырю. Константин различил вдали фигуру — человек шагает. Далёко. Только точка еще идет. Версты три-четыре… Да ведь Алексей-то, должно, на автомобиле приедет, подумал Константин. Отвернулся от дороги, положил руку на плечо отроку, сказал:

— Пойдем, Витюша, я тебя до реки провожу. Мамке передай, пускай ко мне собирается… Ты, говоришь, на моторке приехал? В гору-то поднимался на яр, к монастырю — тяжко идти?

— В гору-то? Ну, тяжко.

— Вот так и к Богу, как в гору идти, тяжко. А вниз, от Бога-то, бежать вон как легко. Аж ветер в ушах.

— Я все равно молиться не буду! — настаивал отрок.

Алексей Ворончихин приехал на станцию поздним вечером. Отсюда до Преображенского монастыря — восемь верст проселочной дороги. Если б не в ночь, он отправился бы пешим ходом. Но по потемкам — остерегался заплутать.

Алексей вышел на площадь возле станции, огляделся. Огней — фонарных и оконных — маловато, людей не видать. Но вскоре поразился ярко горящим огням кафе, что приютилось на краю пристанционной площади. Во всех окнах пылал свет, да и входная дверь распахнута настежь, словно зовет в гости. Коли так, стало быть, и люди есть. Глядишь, подбросят до монастыря-то. Вон под окошком и мотоцикл с коляской прикорнул в ожидании хозяина.

Он вошел в кафе. Провинциальное, обшарпанно-приплесневелое заведеньице, но отнюдь не доходяжное, чистенькое, с французскими улыбчивыми складками штор на окнах, резными жар-птицами на деревянных панно в простенках.

Посреди кафе стоял длинный накрытый стол, изрядно потрепанный, видать, после только что отгремевшего банкета. Гости отгуляли, оставив в бутылках кое-где недопитые вина и водку и часть яств на тарелках. За столом сидел один-единственный человек, — по-деревенски смуглолицый, чубатый, обветренный мужик с огромными темными руками с желтыми ногтями и веселыми стальными зубами. Он безбожно уплетал буженину с хреном. Увидев Алексея, мужик приветно кивнул ему, словно старому корефану, и указал на стул возле стола. Алексей принял приглашение.

— Геннадий, — пробурчал с набитым ртом гостепримный мужик и потянулся к бутылке с водкой. Он налил два фужера — один поставил перед Алексеем, другой, не дожидаясь тоста и чоканья, залпом вкатил в себя, запил из другого фужера, похоже, пивом, и вновь вернулся к мясопродуктам.

Геннадий брал с тарелки огромной своей пятерней пару-тройку нарезанных кусков мяса, макал в хрен в крупной креманке, потом толкал все это в рот и сладко перемалывал, чавкал стальными зубами. Время от времени он запивал еду еще из одного фужера, похоже, красным вином.

— С головой бо-бо не будет апосля такой смеси? — спросил Алексей.

— Не-е. Только польза, брат, и крепкий сон, — ответил Геннадий. — А знаешь почему? Потому что совесть чиста! — Он снова потянулся к бутылке с водкой. — Банкет кончился. Председатель районное начальство выгуливал. А мне всё начальство по хрену! Я здесь муж поварихи и уборщицы.

— Обеих сразу?

— Так оно и есть, — весело закивал Геннадий. — Гарем. Мужиков жильных в поселке нету. Вот я, брат, и отдуваюсь.

— А где сам работаешь? На поле трактористом?

— Нет. В санатории. Тут у нас санаторий поблизости. В грязелечебнице, — отвечал весело и хмельно Геннадий, поблескивая стальными зубами. — Грязь намешиваю и развожу на тачке. Бабы голые лежат в рядок, а я их этой грязью мажу. Лечебная грязь-то. Помогать она, брат, ничего не помогает, но они думают, что помогает. Им это-то и помогает. — Он рассмеялся. — А может, и на самом деле кому-то помогает.

— Грязная работенка?

— Наоборот, брат, чище некуда. Главное, что совесть чиста!

Он взял огромный кусок торта, последний, остатный от банкета, и задвинул его в широко распахнутый рот, где сладкий кусок ждали раскаленные грубой мясной пищей стальные зубы.

Алексей с наслаждением смотрел на это человечище!

В это время появились жены Геннадия. Будто две сестры. Ядреные, круглолицые женщины, смешливые, русоволосые, светлоглазые. Елена и Елена. Одна, правда, ростом почти на голову меньше другой. Маленькую Алексей почему-то окрестил Карандаш, а высокую — почему-то Циркуль.

— Мне бы в монастырь, барышни, добраться, — сказал Алексей.

— К Константину Федорычу, небось? — понятливо спросила Елена-Карандаш.

— Откуда вы знаете?

— Как не знать! — вступила в разговор Елена-Циркуль. — К нему со всей страны едут. Кому словом, кому лечебной травой… Всем страдальцам помогает.

Обе Елены взялись меж тем за работу: одна за уборку стола, другая — за помыв помещения. Но разговор не прервали:

— Он, Константин-то Федорыч, духом берет. Силой внутренней… Ведь к нему с радостью не приходят. Все свои беды тащат… Послушаешь людей, так волосы дыбом. Сколь горя на земле! — говорила, гоняя швабру по бетонному полу, Елена-Циркуль.

— К нам часто посетители евонные заходят. На них и выручку теперь делаем, — собирая на тележку пустую посуду, добавляла Елена-Карандаш. — В ночь-то вам не стоит ехать. У нас комната для таких, как вы, приготовлена.

— Поутру Генка отвезет, — добавила Елена-Циркуль, усмехнулась, любовно взглянув, как Геннадий ковыряется спичкой во рту, высверливает из зубов застрявшие мясные волокна.