Правда и блаженство - Евгений Шишкин

— Она когда-нибудь выздоровеет?

— Я надеюсь. Но, к сажилению, всегда астанется на грани срыва.

— Выходит, господин доктор, я виноват?

— Никто не виноват. Бог так распарядился.

— Бог — вы имеете в виду случайность?

— Бог — я имею в виду Бог.

В тот же день, прямиком из клиники, Алексей Ворончихин на подвернувшемся «частном извозчике» уехал из Краснодара в Туапсе.

В дороге чужому человеку, чтоб не сидеть сычом, он рассказал про авиакатастрофу:

— Как же ты выжил, если купил билет на тот рейс? — дивился водитель.

— Бережет Бог пьяных да влюбленных. А я то пьян, то влюблен…

Ему хотелось взглянуть на яхту, на которой они с бедной Инной собирались путешествовать, совершить кругосветку.

В Туапсе, никого не расспрашивая, он нашел причал, где рядком стояли моторные яхты, парусники, небольшие суда. Наступил уже вечер, суда пустовали, казались устало-дремотными, чуть покачивались на небольших волнах затухающего моря. Лишь одно судно — белоснежная яхта — горело, казалось, всеми своими огнями. Цепь огней, словно новогодняя гирлянда, тянулась вдоль обоих бортов, ярко светились окна рубки, окна кают, — казалось, на яхте огромный праздник, феерическое событие, где-то в уютных покоях яхты гремит музыка, много красивых женщин в вечерних нарядах и бриллиантов на их ухоженных шеях; но яхта вместе с тем казалась безжизненной, пустой, — и ни единого звука, не только благоухающей музыки. Яхта стояла чуть в стороне от других, видна была как на ладони, свет огней мазался по чуть шатаюшемуся морю; на борту золотыми объемными буквами значилось имя яхты: Алексей.

На причале он выбросил в море мобильный телефон, который еще хранил трепетный, с предыханиями голос Инны Скит. Телефон жалко булькнул в серой темной волне.

Утром другого дня, отправляясь из гостиницы побродить по городу, Алексей задержался у стойки администратора.

— Что это за экскурсия? — спросил он, ткнувшись взглядом в туристскую афишу. — «К скале Ворончихина». Что за скала?

— Не знаю, не ездил, — пожал плечами портье. — Экскурсия от городского порта, на судне.

Молодящаяся, высветленная покрасом волос бабёнка, в больших черных очках, в клетчатых шортах в обтяг и ярко-оранжевой кофте с широким распахом, трубила в мегафон, будто заведенный попугай:

— Уважаемые господа отдыхающие! Через несколько минут от причала номер шесть отправляется прогулочный катер к уникальной скале Ворончихина. Не пропустите! Побывать на Черном море и не сфотографироваться у скалы Ворончихина — непростительно!

И снова:

— Уважаемые…

Алексей перебил зазывицу:

— Скала находится напротив селения Малма?

— Купите билет, проходите на катер, я там все расскажу.

— Давно у вас этот маршрут?

— Купите билет и проходите. Скоро отправляемся… Все расскажу, — упрямо отвечала она, глядя куда-то мимо Алексея, и дальше в рупор: — Уважаемые…

— Ну ты и стрекоза! — негромко заметил Алексей.

Еще до отправления катера, уже на борту, Алексей нацелился попытать Стрекозу о маршруте, но она упорхнула от него в рубку, и уже из рубки в громкоговоритель полился ее молодящийся голос:

— Господа отдыхающие! Мы рады приветствовать вас на борту… — Алексей затерся на лавку между двух мужиков, на носу катера, присмирел, обдуваемый морским ветром, вслушивался в колеблющийся металлический голос. Стрекоза слегка томила публику, про скалу не рассказывала, а просвещала на темы истории благодатного Черноморского края. Но когда из открытого моря катер плавно свернул нос к берегу, когда у Алексея сильнее стало биться сердце, она повела сказ:

— Итак, мы с вами приближаемся к знаменитой скале художника Ворончихина.

— Моя скала! — вырвалось у Алексея, и он за поддержкой обернулся к соседям: слева — к мужику в шляпе, невзрачному, похоже, изъеденному болезнями и сидевшей рядом женой, и справа — здоровяку в полосатой футболке, с золотой цепью на шее и мощным золотым крестом с камнями. — Моя скала-то, мужики!

— …Легенда гласит: здесь, под скалою… Вон видите — небольшая пещера. Там жил в изгнании живописец Ворончихин. Его отлучили от Церкви, от него отвернулись даже светские художники, потому что он посмел изобразить Бога в образе женщины. В ту пору в России — это было неслыханно!

— В образе женщины? — вскипел обескураженно Алексей.

Соседи поглядели на него подозрительно и недовольно.

— …Чтобы не вздорить с обществом, он удалился от всего света. Но он не изменил сам себе. Хотя у него не было ни красок, ни кистей, здесь, на прибрежном песке, он по-прежнему рисовал Бога в женском образе.

— Откуда она это взяла? — возмутился Алексей. Соседи еще злее кривились на него.

— …Но никто не видел изображений на песке. Волны смывали эти изображения. И вот однажды красавица Гульсара, которую отец хотел силой отдать богатому купцу замуж, тоскуя по свободе, которую у нее хотели отнять, случайно вышла на эту скалу. — Весь прогулочный катер устремил вгляд на скалу. — Внизу она увидела изображение на песке, а потом самого художника. Гульсара стала приходить каждый день…

— Не Гульсара ее звали. Гулия! — вышел из себя Алексей.

Сосед, невзрачный мужик, отодвинулся от Алексея как от помешанного и в его сторону более не глядел. Другой сосед, коренастый украинец с золотом на шее, чуть толкнул Алексея могучим плечом:

— Мужик, ты шо? Самый вумный, шо ли? Сиди и слухай, шо тэбэ гховорят!

Алексей махнул рукой, хмыкнул.

— …Скоро между Гульсарой и художником Ворончихиным воспылала любовь. Они решили бежать. Но братья Гульсары выследили сестру. Связали и силой передали в жены ненавистному купцу. Тогда художник от горя и отчаяния забрался на скалу и бросился вниз…

Алексей раскрыл было рот, но смолчал. Он лишь исподлобья скосил взгляд на вещающий рупор Стрекозы.

— …Вы видите внизу камень, который чуть темнее скалы. Художник разбился об этот камень, и камень потемнел от его крови. А на камне появилась надпись… Что за надпись, вы сможете прочитать сейчас сами.

Алексей еще тверже помалкивал.

— …Время от времени на песке появляется образ Бога в женском обличье, — трещала Стрекоза. — Кому удастся со скалы увидеть этот образ, тот познает божественную любовь. Такую же сильную, какую познали живописец Ворончихин и простая бедная девушка Гульсара.

Катер мягко приткнулся к деревянному новенькому причалу, путешественники потянулись к трапу. Алексей остался сидеть на палубе.

— Скоро здесь будет обустроено место паломничества. Маршрут по горной тропе на вершину скалы. Туристическая база. Кафе, сувенирный киоск… — Он слышал отдаленный голос Стрекозы, которая рассказывала уже в ручной мегафон. — Огромная просьба, господа, нигде не оставлять надписей и не старайтесь отбить кусочек себе на память…

Истина — есть искусство.

Алексей не успел это выбить на камне. За него это выбила легенда.

Он не пошел за экскурсией. Он сидел на палубе катера, смотрел на берег. Взгляд его двигался от полоски песка к заповедному камню, ненадолго провалился в пещеру, затем покатился по родной скале, добрался до знакомой вершины и наконец сорвался в чистое солнечное небо, ослепительное и безмерное. Алексей растворился в нем, исчез, растаял. Где-то в слезном сознании слышался голос Гулии, который темпераментно перебивала горячечная Инна, — обе далекие и невидимые, как солнце, на которое пытался смотреть Алексей. Он смотрел на солнце и слеп от его лучей. Он растворялся в бесконечности мира, в бесконечности неба, не памятуя, где он и в каком времени.

После утренней церковной службы Константин вышел на паперть. Его окружила разнотипная толпа, — и вышедших из церкви прихожан, и тех, кто дожидался возле храма. Народ — от мала до велика: старухи, женщины с детьми всяких возрастов, несколько сумрачных мужчин; поодаль стоял русоволосый отрок, вероятно, дичившийся монастырского места, озиравшийся по сторонам.

— Братья и сестры! — негромко обратился Константин. — Каждого из вас я выслушаю и, чем смогу, буду содействовать… Ступайте в деревню Плешково, там меня ждите. На лужайке у крайнего дома. В келье я вас принять не могу. Семейно вас. Толкотня выходит… Ступайте, родные, с Богом!

Толпа стала редеть, лишь некоторые, настырные, жались к Константину, что-то умолительно требовали. Он, улыбаясь, отвечал всем одно:

— В деревню подите. Скоро явлюсь.

Когда прицерковная площадь Преображенского монастыря опустела и пришлый люд, и братия разошлись, Константин размеренно, не спеша перекрестился на церковный крест над куполом, задирая голову и кланяясь, и пошагал в трапезную.

— Дяденька! — окликнул его дичившийся отрок, поджидавший в сторонке. — Мне надо, чтоб вы… поговорили. С мамкой моей.