Дневник самоходчика - Электрон Приклонский

Раздается команда к выносу Знамени. Замер строй гвардейцев. Лихо рубя по неровному булыжнику, четко проходит перед нами комендантский взвод с развевающимся впереди алым полотнищем. Привычное волнение овладевает мной.

Без долгих церемоний вручаются ордена и медали. Выкликается фамилия, несколько четких или тихих шагов награждаемого, сообщение начальника штаба о вручаемой награде и краткое воинское поздравление, неловкий или крутой поворот лицом к строю и — «Служу Советскому Союзу!». Иногда на вызов из рядов не выходил никто, а из строя отвечали: «Такой-то в госпитале!» или «Такой-то пал смертью храбрых в боях за нашу Советскую Родину!» Так отвечали мы вместо Феди Сидорова, Вити Братцева, Мити Салова, Гриши Перескокова и многих других наших боевых товарищей и славных воинов, настоящих гвардейцев.

Между тем вручение наград закончилось, было разрешено снять шинели и прикрепить награды. В рядах оживление, веселый шумок. Некоторые из ребят получили сразу по три коробочки. Сережа Федотов пожелал своею рукой привинтить мне на грудь две Отечественные войны 2-й степени, а самый первый орден — Красная Звезда — так и не догнал еще меня.

Ветром вдруг разорвало серую завесу в небе, проглянуло солнышко, рассыпав золотой веер веселых лучей, и весь строй засверкал, преображенный.

Шагнул вперед от столика Каневский, наш милый Гвардейский Конь, и, заметно волнуясь, неловко шевеля ужасно толстыми губами, произнес поздравительную речь, которая мне почему-то показалась прощальной. Затем, прокашлявшись и поправив слегка вздрагивающей рукой усы, начштаба гвардии подполковник Уткин зачитал приказ об откомандировании таких-то и таких-то офицеров и сержантов за машинами.

Имея немалый опыт в формировках (как-никак, а эта уже пятая по счету, если даже «двойную», что была летом прошлого года, принять за одну), уныло размышляю: «Наверное, опять расшвыряют…» — и с грустью вглядываюсь в возбужденные лица «старых» боевых товарищей и друзей, сразу сделавшихся дороже и ближе тебе…

Торжественным маршем, без оркестра, протопали по булыжной мостовой — эхо гулко металось среди остовов зданий в узком ущелье улицы.

— На сборы — час. Р-разойдись!

Бежим, переговариваясь на ходу, до своего «мешкання» (жилья). Куда девать посылки, с таким трудом приготовленные для родных? Посовещавшись накоротке, решаем поручить доставку их до места нашего назначения многоопытному пожилому Дударенко и дошлому сержанту из его экипажа, москвичу Чернову. Иначе все пропадет. Разрешение на это выхлопотал в штабе комбат Федотов.

Направляясь из «дому» к месту сбора отъезжающих, захожу в палатку к артиллеристам — проститься. Лейтенант с приятным изумлением поглядел на два сияющих ордена и сердечно поздравил меня. Мы с сожалением посмотрели на шахматную доску и дружески распрощались. Он проводил меня до каменной лестницы и попросил поклониться России, если нас до нее довезут, за себя и за своего капитана: тот дежурил на НП в дюне.

Точно через час колонна грузовых машин с людьми двинулась на марш. Едем, как водится, с песнями и шутками. Кто-то — уже за Одером — готовится к штурму Берлина, а мы (впрочем, нашего желания никто не спрашивает) направляемся, по всей видимости, в глубокий тыл, на сей раз в свой собственный. К концу дня добираемся до какого-то батальона неизвестного назначения и ночуем там в одноэтажных деревянных домах, оборудованных двухэтажными нарами. Плоские лоснящиеся тюфяки кажутся перинами после двухнедельного спанья на полу. Воспользовавшись подвернувшимся случаем, обмениваю свой маленький «вальтер» на совсем игрушечный, длиною с ладонь, браунинг. Этот трофей будет памятью о Восточной Пруссии.

Пожалуй, для меня война кончилась…

На этот раз переформировались быстро. На станции Кожевенная (город Богородицк) получили «новые» машины из капитального ремонта. Много недоделок. Мы не довольны.

И вот в пятый раз еду на фронт… Жить я решил в машине и на первой же остановке перебираюсь туда со всеми пожитками, то есть с шинелью и вещмешком. Привычный суровый «комфорт» и ставшие родными запахи газойля и масла настраивают на деловой лад, и можно пока без всяких помех вести свои записи и хоть всю ночь напролет мучиться над рифмами: плафон дает достаточно света.

На каком-то разъезде, перед станцией Черусти, поднялась вдруг вблизи от железной дороги частая и беспорядочная стрельба. Переглядываемся, ничего не понимая. С чего бы это в глубоком тылу такая неистовая пальба посреди глухой ночи? Может быть, предположил кто-то из ребят, в какой-то части отрабатывается ночной бой? Однако ломать голову долго не стали: пора было на покой, да и стрельба вскоре утихла.

На станции Черусти отправляюсь спать в машину. Она на третьей платформе от паровоза. Стоим долго. С «удобствами» вытягиваюсь, плотно завернувшись в шинель, на своем сиденье с опущенной до отказа спинкой, слушаю сквозь дрему сонное посапывание локомотива, тонкое сипение пара. Вот состав осторожно тронулся с места, так что машина моя чуть заметно вздрогнула. Молодец машинист! Сперва медленно, затем часто и мерно стали выстукивать на стыках колеса: по-бе-ди-ли, по-бе-ди-ли. Плавно покачивается на быстром ходу платформа с бронированной громадиной.

Продрогнув, просыпаюсь. На циферблате танковых часов зеленовато светящиеся стрелки составили одну вертикальную линию. В приоткрытый люк наводчика врывается бодрящая утренняя прохлада. Высовываюсь наружу: перед глазами промелькнуло название станции. Перово. Это же почти Москва! Слева вдоль полотна по радостно зеленой, молодой траве вприпрыжку мчатся босиком четверо мальчишек (в такую рань — и без удочек!) и весело вопят что-то изо всей мочи. Слов понять невозможно, но сигналы, которые подают ребята руками, очень красноречивы: стой! Куда вы? А потом еще замахали кепчонками в обратном направлении: давай, мол, назад! Что такое?

Некоторое время спустя за высоким глухим забором, забранным поверху колючкой, тоже слева, трижды раздалось громогласное торжествующее «ура!». Невидимые мне солдаты отвечают на поздравление. С чем?.. Неужели?! Вздрагивающей рукой закрываю люк на ключ и начинаю перебираться с платформы на платформу к нашей теплушке, надеясь там найти подтверждение своей догадке. Сердце то сжимается, то начинает колотиться от какого-то радостного предчувствия. Не успеваю немного доскакать до своих (хорошо, что прыгать приходится по ходу поезда), как эшелон наш замедляет движение и вскоре совсем останавливается. Все офицеры горохом сыплются из широко разинутой двери теплушки на перрон и окружают растерянно улыбающуюся железнодорожницу в красной фуражке. Она медленно переводит теплый взгляд повлажневших глаз с одного лица на другое, на которых написано одно немое ожидание, и губы ее начинают дрожать. Но вот она подобралась, поправила на правом виске прядь темных волос и глубоким голосом, прерывающимся от волнения, сказала-выдохнула:

— Так вы еще не… Ночью нынче, в два часа и одну минуту… Германия капитулировала… безоговорочно.

Безоговорочно?! А как же иначе!

Мы бросились наперебой обнимать начальника станции. Выражение лиц своих товарищей я плохо различал… Тут паровоз наш длинно засвистел, и мы неохотно полезли в вагон.

Настал на нашей улице большой праздник, и радостный, и горький — День Победы. Так долго все мы ждали этого часа, что даже не верится, что война закончена… «Радость прет», говоря по-маяковски, однако голод напоминает о себе, и на одной из станций Окружной дороги мы дружно побежали в продпункт завтракать. Отдав дань этой необходимой прозе, возвращаемся назад тоже бегом, но наш эшелон уже перегнали на Красную Пресню, и нам пришлось где ехать, где идти через всю Москву.

Город весь расцвечен флагами. Большинство встречных москвичей успели приодеться в самое лучшее, наверное, платье. Спешим, стесняясь своего вида и прикрываясь друг другом. На улицах и площадях царит небывалое оживление. Знакомые и вовсе не знакомые люди поздравляют друг друга, улыбаясь и плача, обнимаются и целуются все подряд, и всюду одни и те же речи: войне конец! Москвичи, обычно вечно спешащие, сегодня никуда не торопятся, а мы, выстроившись узким клином (так легче протискиваться сквозь праздничную толпу), преодолеваем очередную шумную и тесную от народа площадь. Станет чуть попросторней — опять ударяемся в бег, топая по гладкому асфальту кирзовыми сапожищами. Головным — Сережа Федотов, с Александром Невским, Отечественной войной и Красной Звездой на широкой груди. Что значит комбат: сообразил, что к чему. Остальные — кто в чем, почти все в затрапезном. На мне — замасленный танкошлем, заячья трофейная душегрейка нараспашку, а шерстяная диагоналевая гимнастерка с регалиями — в машине. Вот перед нами какая-то широкая, на этот раз совсем пустая площадь. Рысим напрямик — по диагонали. Идущий через площадь троллейбус неожиданно подкатывает вплотную к нашей группе, чуть не оторвавшись от своих проводов-поводьев, двери его гостеприимно распахиваются, и водитель, выйдя из кабины, весело машет нам рукой, громко крича: «А ну, ребята, садись! Эх, прокачу!» Троллейбус совершенно пустой. С удобством раскидываемся на мягких сиденьях, давая отдых ногам, и через несколько минут оказываемся на Белорусском вокзале.