Рыцарь Шато д’Ор - Леонид Влодавец

— Крайние в шеренгах, лицом к лесу! — орал де Бузонвилль, сложив руки рупором. Однако выполнили этот приказ не все. Некоторые подчинились машинально, по привычке, другие — осознанно, но большинство начали расталкивать товарищей, чтобы оказаться в середине строя, где было безопаснее. То здесь, то там с грохотом падал щит, валилось копье, а вслед за тем, громыхая доспехами, наземь падал очередной копейщик. Лучники фланговых застав уже рубились с наседавшими на них пешими латниками Гуммельсбаха, которые тяжелым шагом ломились через кусты по обе стороны дороги. Впрочем, де Бузонвилль видел, что бой еще не проигран. Латники Гуммельсбаха были слишком неповоротливы; к тому же их слишком длинные мечи то и дело цеплялись за ветки, врубались в стволы деревьев, и лучники из фланговых застав довольно успешно противостояли им.

— Эй! — позвал Бузонвилль своего оруженосца. — Живее к его светлости, пусть посылает вперед конницу! Оруженосец, живее!..

— Да, мессир! — Юноша погнал коня к лагерю…

Сам же де Бузонвилль принялся хлестать плеткой замешкавшихся на дороге воинов.

— Вперед, вперед! — орал он.

На флангах все еще просвистывали стрелы, но боковые заставы все же отбились от пеших латников Гуммельсбаха; возможно, те сами отступили. Но в это время барон Гуммельсбах с сотней всадников бросился навстречу врагу. На узкой просеке и сотня конных представляла грозную силу; латники Гуммельсбаха на всем скаку врубились в строй врага.

— Мессир де Бузонвилль! — размахивая мечом, весело кричал Гуммельсбах. — Померяемся силой, если вас это не затруднит! Ну как?!

— Идет, мессир Арнольд! — в тон ему ответил де Бузонвилль. — Расступитесь, мужичье! Прочь с дороги!

— Всем отойти! — крикнул своим конникам и фон Гуммельсбах.

Довольные таким оборотом дела, конники Гуммельсбаха и пехота Бузонвилля отошли на сто шагов друг от друга и приготовились глазеть на поединок благородных рыцарей.

— Мессир, — подъезжая к Гуммельсбаху, сказал де Бузонвилль, — как вы полагаете, каким образом нам следует сражаться?

— Право выбирать оружие принадлежит вам, мой друг!

— С вашего позволения, мессир, я предлагаю вам три заезда с копьями, а если заезды не выявят победителя, то будем биться на мечах до решительного исхода… Принимаете ли вы, барон, мое условие?

— Разумеется, мой друг.

Разъехавшись каждый к своему отряду и погарцевав немного перед ними, они надели на левую руку щиты, в правую взяли копья и, шпоря коней, погнали их друг на друга… Гуммельсбах целил копьем в грудь противника, держа щит подальше от лица. Де Бузонвилль сидел, чуть наклонившись вперед.

Конечно, на узкой просеке обе группы зрителей были лишены такого зрелища, какое бывает на турнирах, проходящих на открытых ристалищах. Здесь было темновато, мрачновато и, кроме того, тесновато. Но именно последнее обстоятельство придавало поединку особую остроту. Здесь невозможно было увернуться. Алый щит Гуммельсбаха был перечеркнут белым крестом, плащ того же цвета развевался на ветру, словно знамя. На приоткрытом забрале его шлема ярко посверкивали золотые дубовые листья; верхушку шлема украшал длинный, окрашенный охрой пучок конского волоса. Конь же был покрыт попоной из алого бархата с широкой белой каймой… Его противник был весь в белом; на щите его красовался черный дракон с огненным языком, вылетавшим из пасти. На глухом ведрообразном шлеме с крестовидной прорезью для глаз, окантованной золотыми чеканными пластинками с выпуклыми узорами в виде цветов и листьев, сияло литое изображение Пресвятой Девы с младенцем на руках.

Эти великолепные рыцари стремительно сближались… Оскаленные, брызжущие пеной кони сотрясали просеку своими могучими копытами…

— А-а-а! — завопил кавалер де Бузонвилль.

Острие копья Гуммельсбаха ударило в его кольчугу, пробив ее насквозь, и пронзило грудь. Конь де Бузонвилля взвился на дыбы и завалился на бок, выдирая из тела хозяина закаленный наконечник копья…

— Виват Гуммельсбах! — закричали по обе стороны просеки.

— Вперед, дети мои! — скомандовал Гуммельсбах, потрясая окровавленным копьем.

Его конница бросилась вперед. Вид барона был столь ужасен, а его победа над Бузонвиллем столь блистательна и молниеносна, что устрашенные копейщики и лучники, побросав оружие, тотчас сдались в плен. Рыцари Гуммельсбаха для острастки порубили с десяток врагов, а прочих помиловали. Человек сто рыцарей погнали пленных воинов в Шато-д’Ор, а тысячный отряд во главе с самим бароном вышел на берег реки, где лоб в лоб столкнулся с двухтысячным конным отрядом маркграфа…

…Противники налетели друг на друга с железным лязгом, утробным воем и отборной бранью.

Воины маркграфа превосходили противника числом и не уступали ему в выучке, но рыцари Гуммельсбаха шли в атаку под горку, что давало им некоторое преимущество в начале боя. Развернувшись раньше врага, отряд Гуммельсбаха охватил его с флангов. Получалось, что против каждого всадника маркграфа в первой линии стояли по два-три рыцаря Гуммельсбаха. Пока один из этих рыцарей отвлекал врага, другой разил его копьем или мечом… Отряд маркграфа быстро таял; кольцо постепенно сжималось. Вернее, это была, скорее, дуга или подкова, концы которой упирались в пятидесятиметровый обрыв, под которым протекала река, ощетинившаяся острыми валунами. Мысль об этих валунах одних воинов заставляла биться с удвоенной яростью, других парализовывала.

Маркграф в бою не участвовал. Его конь стоял у края обрыва и пощипывал травку — похоже, его, как и хозяина, уже ничто не беспокоило. Маркграф помолился Господу Богу, поглядел на жаркое солнце, на синюю речку внизу и с сожалением подумал, что всему, оказывается, приходит конец. Вспоминая свою жизнь, маркграф мог ограничиться следующими словами: ел, пил, спал с женой, с другими женщинами, с мальчиками, порол слуг, убивал, убивал, убивал… Кроме этого, вспоминать было нечего. И у маркграфа стало так тоскливо на душе, что он дернул повод и с воплем направил коня вниз, на валуны…

МАРТА ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ОТЦУ

Отдохнем пока от ратных дел и вновь поднимемся на гору, где в разбойничьей землянке, нежно прижавшись друг к другу, спят безмятежным сном праведников грешные плотью, но чистые душой Рене и Марта.

…Марта проснулась первая. Тело ее, хорошо отдохнувшее, ощущало свою молодость и силу. Рене спал, уткнувшись своим мальчишечьим личиком в ее большую грудь, все еще хранившую на себе синяки и кровоподтеки. Его рука во сне обвилась вокруг ее пышной талии и приятно согревала ей спину, а она — тоже, видимо, во сне — положила под его щеку свою мягкую руку. Другая ее рука спустилась вниз под покрывало. На ладони этой руки лежала нежная и теплая плоть юноши… Но Марта не шевелила рукой и не напоминала о своем существовании. Она наслаждалась покоем и предвкушением счастья, которое, как ни странно, зачастую бывает радостнее, чем само счастье…