Социализм. Экономический и социологический анализ - Людвиг Мизес

Именно этого и не могут понять антиобщественные индивидуумы. Такие люди проклинают формализм должного правового процесса. Почему закон препятствует правительству использовать благотворные меры? Разве это не фетишизм -- подчинить все верховенству закона, а не целесообразности? Они требуют перехода от правового государства (Rechtsstaat) к государству благосостояния (Wohlfahrtsstaat). В этом правовом государстве патерналистское правительство должно иметь возможность сделать вое необходимое для блага населения. Никакой бумажный хлам не должен мешать просвещенному правителю в его стремлении к общему благу. Все противники должны быть безжалостно сокрушены, чтобы не мешали благотворной политике правительства. Никакие пустые формальности не должны их больше защищать от заслуженного наказания.

Точку зрения защитников государства благосостояния принято называть "социальной" в отличие от "индивидуалистической" и "эгоистической" точек зрения тех, кто стоит за верховенство законов. На деле, однако, сторонники государства благосостояния не кто иной, как антисоциальные и нетерпимые фанатики. Их идеология неявно предполагает, что правительство будет исполнять как раз то, что они считают правильным и благотворным. Они совершенно не задумываются о возможности возникновения разногласий в том, что считать правильным и благим, а что -- наоборот. Они восхваляют просвещенный деспотизм, но убеждены, что просвещенный деспот во всех случаях будет согласен с ними в вопросе о нужных мерах. Они одобряют планирование, но всегда предполагают, что это будет их собственный план, а не планы других сограждан. Они хотят устранения всех оппонентов, т. е. всех, кто несогласен с ними. Они совершенно нетерпимы и не склонны допускать какое-либо разномыслие. Каждый сторонник государства благосостояния и планирования -- потенциальный диктатор. Он планирует всегда одно -- как ограничить права других людей и присвоить себе и своим друзьям неограниченные полномочия. Он отказывается убеждать своих сограждан. Он предпочитает "ликвидировать" их. Он презирает "буржуазное" общество, которое боготворит закон и правовые процедуры. Сам-то он боготворит насилие и кровь.

Несовместимость этих двух доктрин -- правового государства и государства благосостояния -- была в центре всех сражений за свободу. Это была долгая тяжкая эволюция. Вновь и вновь торжествовали вожди абсолютизма. Но в конце концов правовое государство стало преобладающим в западном мире. Верховенство закона или правительства, ограниченные конституциями и биллями о правах, -- характерные меты этой цивилизации. Именно верховенство закона сделало возможным замечательные достижения современного капитализма и его, как сказали бы последовательные марксисты, "надстройки" -- демократии. Именно это обеспечило постоянно умножающемуся населению беспрецедентное благосостояние. Широкие массы в капиталистических странах наслаждаются сегодня уровнем жизни более высоким, чем у зажиточных слоев населения в предыдущие эпохи.

Все эти достижения не останавливают адвокатов деспотизма и планирования. Правда, для апологетов тоталитаризма было бы крайней неосторожностью раскрывать неизбежные последствия своих планов. В XIX веке идеи свободы и верховенства законов обрели такой престиж, что открытая атака на них казалась бы безумием. Общественное мнение было совершенно убеждено, что деспотизм потерпел поражение и возврата к старому быть не может. Даже царь варварской России разве не был вынужден уничтожить рабство, дать своей стране суд присяжных, даровать ограниченные свободы печати и уважать закон?

Социалисты прибегли к трюку. В своих замкнутых кружках они продолжали обсуждать грядущую диктатуру пролетариата, т. е. диктатуру идей каждого из социалистических авторов. Но на широкую публику они выступали иначе. Социализм, заклинали они, принесет истинные и подлинные свободу и демократию. Он устранит все формы принуждения и насилия. Государство "отомрет". В процветающем мире социализма не станет со временем ни судей, ни полиции, ни тюрем, ни казней.

Большевики первые сорвали маску. Они были совершенно уверены, что настал день их окончательной и несокрушимой победы. Дальнейшее притворство стало и ненужным, и невозможным. Стало возможным открыто служить кровавую мессу. И это вызвало энтузиазм у всех опустившихся журналистов и салонных интеллектуалов, которые годами бредили идеями Сореля и Ницше. [458] Интеллигенты предали разум, и плоды этого предательства созрели. Молодежь, вскормленная идеями Карлейля и Рескина, была готова взять власть в свои руки [507*]. [459]

Ленин был не первым узурпатором. Многие тираны предшествовали ему. Но его предшественники были в конфликте с идеями своих великих современников. Они была в разладе с общественным мнением, поскольку принципы их правления не совпадали с общепринятыми принципами права и закона. Их презирали и ненавидели как узурпаторов. Но ленинскую узурпацию воспринимали иначе. Он был жестокий сверхчеловек, о пришествии которого возвещали псевдо-философы. Он был фальшивым мессией, которого история выбрала для спасения через кровопускание. Не был ли он самым правоверным из адептов марксова "научного" социализма? Не был ли он предназначен судьбой для воплощения планов социализма -- дела, непосильного для слабых государственных деятелей разлагающейся демократии? Все благонамеренные люди алкали социализма; наука устами непогрешимых своих профессоров рекомендовала его; церкви проповедовали христианский социализм; рабочие мечтали об устранении системы заработной платы. Он был достаточно рассудителен, чтобы понимать: нельзя сделать омлет, не разбив яиц.

За полвека до того все цивилизованные люди осудили Бисмарка, когда он заявил, что великие исторические проблемы следует решать железом и кровью. Теперь громадное большинство квазицивилизованных преклонились перед диктатором, который изготовился пролить крови во много раз больше, чем Бисмарк.

Таково было истинное значение ленинской революции. Все традиционные представления о праве и законности были отринуты. На смену верховенству законов пришли неограниченное насилие и произвол. "Узкие границы буржуазной законности", как говаривал Маркс, были отброшены. Не стало каких-либо законов, которые могли бы ограничить власть имущих. Они стали вольны убивать ad libitum [460]. Врожденное побуждение силой устранять неугодных -- импульс, усмиренный долгой и тягостной эволюцией, -- было раскрепощено. Демонов выпустили на волю. Настала новая эпоха незаконных захватов. Бандитов призвали к делу, и они повиновались гласу.

Конечно, Ленин не хотел всего этого. Он не желал делиться с другими людьми правами, на которые претендовал сам. Он не намеревался делить с другими привилегию устранять неугодных. Его одного избрала история, и ему она доверила диктаторские полномочия. Он, и только он, был "законным" диктатором -- так говорил ему внутренний голос. Ленин не был достаточно догадлив, чтобы понять, что другие люди, обуреваемые другими убеждениями, осмелятся действовать от имени собственного внутреннего голоса. Но в ближайшие несколько лет началось возвышение двух подобных ему -- Муссолини и Гитлера.

Важно иметь в виду, что и фашизм, и нацизм являлась разновидностями социалистической диктатуры. И члены коммунистических партий, и многочисленные попутчики заклеймили фашизм, как и нацизм, как высшую, последнюю и самую угнетательскую стадию капитализма. Это отлично согласуется с их манерой честить любую партию последышем капитализма, если она не проявляет безусловного подчинения Москве. Эта судьба не миновала даже социал-демократию Германии, классическую марксистскую партию.

Гораздо важнее, что коммунисты сумели изменить семантическое значение термина фашизм. Фашизм, как будет показано ниже, был ветвью итальянского социализма. Он приспособился к особенностям положения масс в перенаселенной Италии. Фашизм не был изобретением Муссолини и пережил его падение. [461] С самого начала иностранная политика фашизма и нацизма резко различались. Тот факт, что нацисты и фашисты тесно сотрудничали после войны в Эфиопии и были союзниками по второй мировой войне, не устраняет различий между двумя доктринами (так же как союз СССР и США не снял различий между советской и американской экономическими системами). [462] Фашизм и нацизм в равной степени были привержены советскому принципу диктатуры и насилия над несогласными. Если пожелать найти общее в этих режимах, то оба следует отнести к диктаторским режимам, так же как и Советы.

В последние годы семантические новации коммунистов пошли еще дальше. Они называют всех, кто им несимпатичен, даже агитаторов свободного предпринимательства, фашистами. Большевизм, говорят они, есть единственная действительно демократическая система. Все некоммунистические страны и партии в сущности своей недемократичны, а значит, -- фашисты.