Социализм. Экономический и социологический анализ - Людвиг Мизес

Но во всех странах есть люди, которые -- при собственной беззаветной преданности идеям всестороннего планирования, т. е. общественной собственности на средства производства, -- приходят в ужас при столкновении с реалиями коммунизма. Эти люди разочарованы. Они мечтают о райском саде. Для них коммунизм или социализм означает легкую жизнь -- в достатке и полном наслаждении всеми свободами и удовольствиями. Они не в силах осознать противоречивость собственного представления о коммунистическом обществе. Они некритично восприняли все лунатические фантазии Шарля Фурье и все нелепости Веблена. [456] Они простодушно верят утверждению Энгельса, что социализм будет царством неограниченной свободы. Они винят капитализм во всем том, что вызывает их неудовольствие, и полностью убеждены, что социализм избавит их от всех неприятностей. Собственные неудачи и поражения они приписывают бесчестности этой "безумной" системы конкуренции и надеются, что социализм обеспечит им достойное положение в обществе и высокий доход, которые им положены по праву. Это просто Спящие Красавицы, ждущие принца-спасителя, который сумеет по достоинству оценить их добродетели и заслуги. Для них утешение -- проклинать капитализм и восхвалять коммунизм. Так можно скрыть от себя собственную неполноценность и взвалить на "систему" собственные неудачи.

Призывая диктатуру, такие люди всегда надеются на диктатуру собственной клики. Требуя планирования, они всегда подразумевают собственные планы, а не планы других. Они никогда не признают, что социалистический или коммунистический режим представляет собой истинный социализм или коммунизм, если только им не обеспечены высшие статус и доход. Для них основной чертой настоящего и истинного коммунизма является то, что все происходит согласно их собственной воле, а все несогласные принуждаются к повиновению.

Это факт, что большинство наших современников поражены идеями коммунизма и социализма. Однако это не означает, что они единодушны в планах национализации средств производства и общественного контроля над производством и распределением. Напротив. Каждая социалистическая ячейка фанатически враждебна планам всех других социалистических групп. С наибольшим ожесточением социалистические секты воюют именно друг с другом.

Если бы случай с Троцким -- как и аналогичная история с Грегором Штрассером в нацистской Германии -- были только единичными примерами, их не следовало бы и рассматривать. Но это не случайные явления. Они типичны. Их изучение открывает психологические причины и популярности социализма, и его нереализуемости.

История человечества -- это история идей. Именно идеи, теории и доктрины направляют действия людей, определяют конечные цели человека и выбор средств для достижения этих целей. Сенсационные события, возбуждающие страсти и приковывающие к себе внимание поверхностных наблюдателей, -- в сущности лишь завершение идеологических изменений. Не бывает резкого и внезапного преобразования всей жизни. То, что называют (вполне запутывающим образом) "поворотной точкой истории", -- есть просто момент выхода на сцену сил, которые уже давно работали подспудно. Новые идеологии, которые уже задолго до этого скрытно вытесняли старые, сбрасывают последнюю оболочку, и даже самые непроницательные оказываются лицом к лицу с новизной, прежде ими не замечавшейся.

В этом смысле захват Лениным власти в октябре 1917 г. был, конечно, поворотной точкой. Но ее значение вовсе не то, какое обычно приписывают коммунисты.

Эта победа сыграла не столь значительную роль в движении к социализму. Просоциалистическая политика промышленных стран Центральной и Западной Европы в этом плане имела куда большие последствия. Введенная Бисмарком система социального страхования играла куда большую роль в этом движении к социализму, чем экспроприация отсталых заводов России. Государственные железные дороги Пруссии дали единственный пример государственного предприятия, которое, по крайней мере временно, не стало жертвой финансового краха. Британия уже до 1914 г. воспроизвела основные элементы германской системы социального страхования. Во всех промышленных странах правительства являли преданность идеям государственного вмешательства в экономику, идеям, ведущим напрямую к социализму. В ходе войны большинство правительств вело политику, названную военным социализмом. Программа Гинденбурга (Германия), которая, разумеется, не могла быть выполнена полностью из-за поражения в войне, была не менее радикальна и к тому же лучше составлена, чем широко известные пятилетние планы России. [457]

Для социалистов сильно индустриализованных стран Запада русские методы были вполне бесполезны. Для этих стран производство на экспорт было непременным условием выживания. Они не могли принять русскую систему экономической автаркии. Россия никогда не экспортировала промышленные товары в сколь нибудь заметных количествах. В советский период они почти совсем исчезли с мировых рынков зерна и сырых материалов. Даже фанатичные социалисты не могли не признать, что Западу нечему учиться у России. Очевидно, что превозносимый большевиками технологический прогресс есть просто топорная имитация того, что производилось на Западе. Ленин определил коммунизм так "Советская власть плюс электрификация". Что ж, электрификация -- это западная идея, и страны Запада обогнали Россию в области электрификации не меньше, чем во всех других.

Реальное значение ленинской революции следует видеть в том, что она явила миру пафос неограниченного насилия и принуждения. Она несла с собой отрицание всех политической идеалов, в течение трех тысячелетий направлявших развитие Запада.

Государство и правительство есть не что иное, как общественный аппарат жестокого насилия и принуждения. Такой аппарат, власть полиции необходимы для того, чтобы антиобщественно настроенные индивидуумы и группы не разрушили систему общественного сотрудничества. Жестокое предотвращение и подавление антиобщественной активности благотворны для всего общества и для каждого из его членов. Но жестокость и насилие сами по себе есть зло и коррумпируют тех, кто их осуществляет. Необходимо ограничивать власть тех, кто находится при должности, чтобы они не стали совершенными деспотами. Общество не может существовать без аппарата насилия и принуждения. Но точно так же оно не может существовать, если власть имущие становятся безответственными тиранами и вольны расправляться со всеми неугодными.

Социальная функция законов в том, чтобы ограничивать произвол полиции. Законы ограничивают со всей возможной тщательностью произвол полицейских чиновников. Они строго ограничивают их возможности действовать по собственному разумению и, таким образом, очерчивают сферу жизни, в которой граждане вольны делать что угодно, не опасаясь правительственного вмешательства.

Свобода и вольность -- это всегда свобода от полицейского вмешательства. В природе нет таких вещей, как свобода и вольность. Там есть только неуклонность законов природы, которым человек должен безусловно подчиняться, если желает достичь хоть чего-нибудь. Не было свободы и в воображаемом райском существовании, которое согласно фантазии многих писателей предшествовало установлению общественных отношений. Где нет правительства, каждый оказывается в зависимости от более сильного соседа. Свобода возможна только в рамках государства, способного помешать бандиту убивать и грабить тех, кто слабее его. Но только господство закона не позволяет власть имущему самому превратиться в худшего из бандитов.

Законы определяют нормы легитимных действий. Они устанавливают процедуры, необходимые для изменения или отмены существующих законов и принятия новых. Подобным же образом они устанавливают процедуры применения законов в определенных случаях, должный процесс правосудия. На законах держатся суды и трибуналы. Таким образом, они нацелены на то, чтобы не возникало ситуаций, в которых индивидуум оказался бы во власти произвола администрации.

Смертный человек склонен к ошибкам, а судьи и законодатели смертны. Вновь и вновь может повторяться ситуация, когда достойные законы или их толкование судами не позволяют исполнительным властям прибегнуть к предположительно благим мерам. Это, впрочем, не большая беда. Если законодатели осознают недостатки достойных законов, они могут изменить их. Скверно, конечно, что преступник может порой избежать наказания из-за дыры в законах или оттого, что прокурор пренебрег какими-либо формальностями. Но это меньшее зло, если сравнить его с последствиями неограниченной произвольной власти "доброжелательного" деспота.