Анж Питу - Александр Дюма

Прижав к себе детей и подняв руки над их головами, королева молилась.

Дети глотали слезы.

Король вошел в кабинет, прилегающий к приемной, чтобы сжечь несколько важных бумаг.

Наступающие ожесточенно рвались в дверь. Под ударами топора или лома от нее то и дело отламывались куски.

Через эти проломы просовывались окровавленные пики и штыки, несущие с собой смерть.

Между тем пули изрешетили дверкой косяк над баррикадой и избороздили штукатурку позолоченного потолка.

Наконец диванчик, стоявший на шкафу, рухнул вниз. Шкаф начал поддаваться; створка двери, которую он загораживал, распахнулась настежь, но из дверного проема, зияющего, как пропасть, вместо штыков и пик протянулись окровавленные руки, которые цеплялись за края отверстий-бойниц, расширяя и расширяя их.

Охрана расстреляла все патроны до последнего, и в дверной проем было видно, что пол галереи усеян ранеными и убитыми.

Услышав крики женщин, которым казалось, что через эту дыру входит сама смерть, король вернулся.

– Ваше величество, – сказал Шарни, – запритесь вместе с ее величеством королевой в самой дальней зале; заприте за собой все двери; поставьте нас по двое у каждой двери. Я прошу позволения быть последним и охранять последнюю дверь. Я ручаюсь, что мы продержимся два часа; чтобы высадить эту дверь, у них ушло больше сорока минут.

Король колебался; ему казалось унизительным бежать из комнаты в комнату, укрываться за каждой перегородкой.

Если бы не страх за королеву, он не отступил бы ни на шаг.

Если бы не дети, королева осталась бы такой же стойкой, как король.

Но увы! Такова участь смертных! И у королей, и у подданных всегда есть в сердце тайная лазейка, через которую выходит отвага и закрадывается страх.

Итак, король уже собирался приказать своему семейству забиться в самую дальнюю залу, как вдруг руки убрались, пики и штыки исчезли, крики угрозы замолкли. Наступил миг тишины; каждый стоял, раскрыв рот, прислушиваясь, затаив дыхание.

Послышался мерный шаг регулярного войска.

– Это национальная гвардия! – крикнул Шарни.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – позвал чей-то голос, и в щель просунулась хорошо знакомая физиономия Бийо.

– Бийо! – воскликнул Шарни. – Это вы, мой друг?

– Да, это я. Где король и королева?

– Они там.

– Целые и невредимые?

– Целые и невредимые.

– Слава Богу! Господин Жильбер! Сюда!

При имени Жильбера два женских сердца дрогнули, каждое на свой лад.

Сердце королевы и сердце Андре.

Что-то заставило Шарни обернуться, он увидел, как Андре и королева побледнели, услышав это имя.

Он покачал головой и вздохнул.

– Отворите двери, господа, – сказал король. Телохранители бросились исполнять приказ, сметая остатки баррикады.

С улицы донесся голос Лафайета:

– Господа из парижской национальной гвардии, вчера вечером я дал слово королю, что ничему из того, что принадлежит его величеству, не будет причинено ни малейшего ущерба. Если вы не защитите королевскую охрану, то я тем самым нарушу слово чести и не буду достоин командовать вами.

Когда двери отворились, в них показались два человека – генерал Лафайет и Жильбер; немного левее держался Бийо, счастливый, что ему довелось принять участие в освобождении короля.

Это Бийо разбудил Лафайета.

Позади Лафайета, Жильбера и Бийо был капитан Гондран, командир роты Святого Филиппа Рульского.

Госпожа Аделаида первой бросилась навстречу Лафайету и, обняв его с той признательностью, что является следствием пережитого страха, воскликнула:

– Ах, сударь, вы нас спасли!

Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог приемной, но один из офицеров остановил его.

– Прошу прощения, сударь, – сказал он, – у вас есть разрешение на вход в королевские покои?

– Если и нет, я его даю, – сказал король, протягивая руку Лафайету.

– Да здравствует король! Да здравствует королева! – закричал Бийо. Король обернулся.

– Знакомый голос, – произнес он с улыбкой.

– Вы очень добры, ваше величество, – ответил славный фермер. – Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!

Королева нахмурила бровь.

– Однако, – заметила она, – не очень-то они любезны, эти парижане!

– А вы что скажете, сударь? – спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: а по вашему мнению, как следует поступить?

– Государь, – почтительно ответил Лафайет, – я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.

Король взглядом спросил совета у Жильбера.

Король решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.

Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:

– Да здравствует король!

Вслед за первым криком раздался второй:

– В Париж!

Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса орали:

– Королева! Королева!

Услышав этот крик, все вздрогнули; король побледнел, Шарни побледнел, даже Жильбер побледнел.

Королева подняла голову.

Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял Дофин, на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.

– Королева! Королева! – настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.

– Народ хочет вас видеть, ваше величество, – сказал Лафайет.

– О, матушка, не выходите к ним! – в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой. Королева посмотрела на Лафайета.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – сказал он.

– Как, совсем одна?! – воскликнула королева. Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.

Затем почтительно предложил руку королеве.

– Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, – сказал он, – я ручаюсь, что все будет в порядке.

И он вывел королеву на балкон.

Это было ужасное зрелище, зрелище, от которого кружилась голова – Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.

Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплесканья.

В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.

– Странный народ! – сказала королева со вздохом.